Реальность больше не чувствовалась таковой.

То, что мы нашли Плащаницу, эту загадочную идиотскую Предтечу, о которой так пеклась Иви, и наконец уничтожили главного тамплиера, годами удерживающего Лондон в своих цепких лапах, распространяя бедность и рабство как проказу, было хорошо. По факту, это было именно тем, ради чего мы с сестрой сбежали из Кроули на первом попавшемся поезде - чтобы освободить Лондон, чтобы помочь в общей битве против злых тамплиеров, которые считают, что только они могут стоять у власти, а народ - это просто стадо баранов, которым нужно как можно более эффективно управлять. И - да, у нас получилось, нам бы отмечать и радоваться, но, выпив с полкружки пива, я растворяюсь в обилии зеленых камзолов и спрыгиваю с движущегося поезда неподалеку от кладбища. Иви заметила бы мою пропажу, если бы не была так увлечена Грини, и эта мысль неожиданно душит меня своей правдивостью. Мы так отдалились друг от друга за это время. Можно сказать, у меня совсем и не осталось близких людей.

Наверное, это правильно. Кредо ассасина не подразумевает безопасность родных, хотя я об этом и не задумывался никогда. Наш отец был ассасином, его лучший друг - тоже, мы с Иви всегда были друг у друга и действовали заодно. До того, как приехали сюда. Странно подумать, но с каждым днем я нахожу в себе все меньше сходств с тем мальчишкой в ободранном пальто и кепи вместо нормального цилиндра. И дело не в хорошо прокачавшихся скиллах или новом оружии. Дело в восприятии.

Кроули - маленький городок, там редко что-то происходило, и люди в основном были скучными и себе на уме, каждый день был похож на предыдущий. Я рвался из этого иеста и знал, что сестра разделяет со мной жажду приключений, жажду сделать что-то великое. Когда мы слушали от Генри о Старрике и его сети тамплиеров, расползшихся по всем районам, я понятия не имел, к чему это приведет меня. И я не про победу. Я про это сраное кладбище с этими сраными крестами и сраными проржавевшими клетками для гробов. Я не заслуживал такого конца. Он тоже.

Это странно - я не думал о нем тогда, но теперь думаю постоянно. Прокручиваю в голове все, что произошло, подмечаю каждое его слово, каждую деталь, как никогда не делал. Теперь мысль, что он все это подстроил заранее, зная, как я себя поведу, проигрывая очередную чертову пьесу по нотам, обжигает меня изнутри. Хотя, наверное... да нет, бред все это, я и тогда о нем часто думал. Максвелл Рот был слишком странной и слишком интересной фигурой, от того письма прямо во вражеский поезд и до этих бесконечных ночных погонь за его же приспешниками. От шрама на лице и до огромного театра в центре Лондона. От...

Я останавливаюсь у ближайшего дерева и, подумав с секунду, взбираюсь на него, чтобы не быть замеченным на этих похоронах. Листья, зеленые как жилеты Грачей, только добавляют скрытности, и мне можно не делать вид, что я смотрю куда угодно, кроме места, которое действительно мне интересно, но я... не могу. Просто не могу. Сам не знаю, зачем пришел сюда: может быть чтобы признать для себя самого окончательно, что все действительно произошло, что я действительно убил его. Не знаю [знаю] зачем вообще дал ему шанс. Стоя там, под крышей горящего театра, я смотрел на него и не мог понять столького, что впервые в жизни это оказалось сильнее Кредо. Я убивал людей и до него, убивал тамплиеров, но он не был одним из них. Он был определенно слетевшим с катушек психом, одаренным до гениальности, которая проявлялась сильнее в моменты наибольшей опасности. Он был...

Следовало бы остановиться на том, что он был. Я решаю для себя это слишком поздно, и решение это дерганое и нервное, точно так же я спускаюсь с дерева, хватаясь за ветки затекшими руками, когда церемония давно прошла и солнце начало пробиваться сквозь плотные лондонские тучи. Именно тогда меня отвлекает чужой голос, и я только поднимаю бровь, разворачиваясь к Льюису. Интересно, он до сих пор считает себя верным Максвеллу? Вряд ли он стал бы искать встречи по другой причине.

- Мистер Рот просил передать вам письмо, - говорит он, и со свойственной ему лаконичностью передает конверт и уходит, оставляя меня в полном смятении. Очередное письмо? Смятение слишком быстро сменяется злостью: он знал, что я появлюсь здесь, и опять, даже после смерти, пытался играть на мне продолжение своей пьесы. Сюжет для легенды, да? Как по мне, так это дешевая халтурная драма.

Я даже думаю о том, чтобы смять конверт и выкинуть, не открывая, даже начинаю делать это, сжимать на нем пальцы, но любопытство пересиливает. Внутри - всего несколько строк, ни объясняющих, ни обвиняющих, его тон такой же ровный, такой же спокойный, как будто ничего не произошло, как будто не он сейчас лежит в земле в нескольких метрах от меня и не продолжает бередить мне душу даже оттуда. Я ухожу, не оглядываясь на могилу.

Но и в поезд я не возвращаюсь.

Смерть — самый лучший из финалов в драматургии. Столько людей грезят о счастливой концовке их истории, боясь и предположить, что одно фатальное событие может нарушить все их планы; люди склонны считать, что они бессмертны, что успеют сделать многое прежде, чем умрут, забывая, что нет ничего более смехотворного и предсказуемого, чем планы. Но нет способа начать жизнь сначала лучше, чем исчезнуть. Нет более запоминающихся концовок, чем те, в которых - умирают.

Раньше Максвелл думал, что все дело в импровизации (и что в этом ему не было равных, пока не появился Джейкоб Фрай), но теперь был уверен в другом. Все дело в спецэффектах. Больше, ярче, громче — и никто не заметит подвоха. Чем эффектнее смерть, тем она достовернее. Люди любят быть одураченными, люди верят своим глазам, но только очень хороший фокусник знает, куда смотреть, когда разыгрывается трюк, и за какие ниточки дергать, чтобы актеры-марионетки не выходили из роли. Структура линейна, даже если это — хаос. И чем быстрее вычислишь формулу хаоса, тем легче будет понимать сюжет самой жизни.

Вот, к примеру, почему дрожала рука ассассина, когда он убивал самого отъявленного подлеца во всем Лондоне? Могло ли это быть осечкой? Максвелл не знал наверняка. Возможно, Джейкоб интуитивно учился фокусам лучше, чем Рот предполагал, но у него оставалось все меньше сомнений в том, что он встретил истинный талант. Джейкоб не знал, что встретил дьявола, но узнал позже. Джейкоб не знал, на что идет и с кем заключает сделку, и в этом тоже был похож на Максвелла. Он тоже [по жизни] принимал хуевые решения.

Рот не был до конца уверен в том, что делает, на что идёт, когда принимал предложение о сотрудничестве с Кроуфордом Старриком. Не знал, что Кроуфорд станет обладать поистине мощной и безграничной властью, в особенности — властью над ним и его жизнью. Ему казалось тогда, что принадлежность к тамплиерам изменит его жизнь до неузнаваемости, откроет новые горизонты и возможности, даст ту свободу для реализации, о которой Максвелл всегда грезил, но на деле всё оказалось иначе, и эти представления, разбившиеся о гигантские скалы чужой мощи, разуверили Рота окончательно в каком-либо росте. Эта апатия, доходящая до безумия, давила сильнее тесного кабинета Старрика, в котором неизменно проходили их беседы — по сравнению с театром, собственность Кроуфорда Старрика казалась Максвеллу тюрьмой или закрытой клеткой, всё строго на своих местах и так, как принято этикетом, сплошные рамки и условности, так скучно, но так роскошно; так элитарно, но так пусто.

С Кроуфордом было бесконечно приятно и интересно говорить, но сосуществовать с ним было невозможно. И потому Кроуфорда Старрика было так приятно предавать.

Максвелл не доверял людям, не подпускал к себе ближе вытянутой руки, покуда сам не хотел обратного [но даже и тогда едва ли]. Максвелл знал, что такое власть и как ею пользоваться. Разница была лишь в методах и целях. За исключением того факта, что у Максвелла никогда не было цели.

Максвелл Рот — разрушение, хаос; Иуда, наречённый Старриком одним из его апостолов. О, Максвелл был им. Честно, он старался, думая, что получил свой второй шанс начать жизнь сначала и забыть старые обиды и страхи, забыть о том, среди кого и где он вырос, как провёл молодые годы и откуда у него шрамы по всему телу, уродливые и шероховатые — шрамы от плетей, от ожогов, от ножевых ранений, производственные травмы из детства. Максвелл не забывает о своей прошлой жизни ни на секунду, Кроуфорд избавлялся от своего по крупицам, и с каждым годом это различие становилось всё заметнее.

Но впервые за долгое время Максвелл чувствует себя живым, когда лежит на лопатках перед Джейкобом Фраем, истекая кровью. Максвелл чувствует, как бешено бьётся его сердце, как ликует от сумасшедшей радости, что может чувствовать все то, что кипит внутри. Вся ярость, что трансформируется в обожание, весь восторг, что переливается за края садистским удовольствием - поставить Джейкоба перед тяжелейшим из выборов.

Тебе достался лучший из призов в этой жизни, мой мальчик - убить друга.

Максвелл сам сделал всё для того, чтобы финал его собственной пьесы был именно такой. Он не боялся смерти, ведь знал, что примет ее от рук того, кому предписал этот подвиг. И был удивлен, - нет, ужасно разочарован! - обнаружив себя живым и перештопанным заново, будто этой коже недостаточно шрамов. Но, видимо, он и впрямь был тем бешеным псом, которого можно было только усыпить. Заживало уж точно, как на собаке. На третий день он был готов к тому, чтобы похоронить себя и свое тамплиерское прошлое.

Этот праздник затеян только ради тебя, Джейкоб!

На кладбище достаточно людей, что прощаются с легендой. Удивительно много, как ему самому кажется с учетом реальной оценки своих "заслуг". Льюис рассказывает все, как было - лаконично и четко, не утруждая хозяина ненужной информацией. Достаточно пообщаться с Ротом пару раз, чтобы понять, как быстро его незаурядное мышление, чтобы сделать верные выводы о чем-либо. Это и дар, и проклятье, но таков Максвелл Рот. Именно поэтому ему подчиняются.

Поэтому Джейкоб тоже - подчинился.

Не вини себя, Джейкоб, ты был обязан это сделать.

Но зачем это было нужно Роту? Ох, дьявол, если бы это поддавалось иррациональному пониманию, он бы назвал это чувство - привязанностью. Но, как будто на свете мало таких же отчаянных, неудержимых и амбициозных мальчиков, как будто нельзя, с такими-то деньгами, обратиться к наёмникам, чтобы взорвать проклятую фабрику? Это было бы не так весело. Как только он увидел Джейкоба впервые - на ринге, голыми руками отправляющего в нокаут всех, кого изматывал беготней и ловкостью, не свойственной молодым мужчинам его комплекции, - то понял, что встречи не миновать.

Максвелл захотел его себе - впервые, как увидел.

Акт первый, сцена первая: Максвелл кричит, он в ярости. Как же Фрай ещё не можешь понять, что они связаны? Нервные, взволнованные шаги по пустой белой комнате. Зачем - что? Как ты не можешь понять. Но ничего, поймешь позже. До всех рано или поздно доходит ирония.

Сцена вторая: поцелуй с привкусом крови и хриплый смех под аккомпанемент разбивающихся о сцену деревянных балок. Злодея забирает огонь, но оставляет загадкой ответ на вопрос: кто из них попытался сжечь мосты? Кто решил, что освободиться от этой связи будет возможно? Единственный тактический просчет рота заключался в том, что принципы пошатнулись не только у ассассина.

Акт второй, сцена первая: чудесное воскрешение. Письмо, которое Льюис передаст Джейкобу на кладбище, должно было быть посмертным. Однако, у него было две версии - на случай смерти и на случай спасения. Разница в контексте минимальна, обещание прощального подарка ровно как и место встречи - неизменно. Хочешь быть живым мертвецом - заляг на дно в Уайтчепеле, это знает каждая дворняга. Тусклый свет фонаря с главной улицы освещает подворотню, в которую ведет черная дверь злачного заведения. с победы над Старриком все крысы разбежались по углам и ведут себя тише мыши. Грач прилетел - и сделалось еще тише. Рот наблюдал из тени, а Джейкобу не составляло труда использовать орлиное зрение, но, похоже, личный фактор и впрямь недооценивают.

- То, что является причиной для жизни, может являться также отличной причиной для смерти. Что это? - взрыкивает Максвелл из темноты и выходит из тени, постукивая тростью о каменную кладку подворотни. О, вариантов бессчетное множество, но Максвелл ответил бы, что - любовь. Но для этого ответа еще слишком рано, да и на кону стоят вопросы важнее. Например: "зачем?", "но почему ты не сказал?", и так далее. Какая скука! Рот пожимает плечами и усмехается, сгорбившись над тростью: - Мне жаль, что пришлось соврать тебе, Джейкоб, дорогой. Ты должен был завершить свою миссию...

Ведь это ты, Джейкоб, показал старику, что дело чести важнее сиюминутного увлечения.

Может быть, это тоже было одним из точно просчитанных ходов Максвелла Рота, а я бегал по нужным местам как глупая безъязыкая марионетка. Мне бы оставить все это: его театр сожжен, мосты тоже, я был только что на похоронах, я видел, как он захлебывается кровью, но этого как будто все еще было недостаточно. Как будто мне жизненно необходимо было прикоснуться ко всему, к чему прикасался он, продолжать тешить себя надеждой, что узнаю что-то новое, что и не было его ни в какой земле, что удар, который я нанес, не помешал ему выбраться из горящих обломков. Иви бы сказала, что это нездорово, и это первый раз в жизни, когда я согласился бы с ней безо всяких споров. Иви не стоило бы знать, что удар, который я нанес Максвеллу Роту, не был смертельным.

Что это - рука дрогнула? Или это было осознанное решение хотя бы попытаться дать шанс? Я и сам не знаю. Знаю только, что не хотел этого делать, как и не хотел вообще идти в тот день в театр, потому что мне не было нужды задумываться, что именно меня там ждет. Максвелл продумал все до мелочей, и я видел его план как если бы мог читать его орлиным зрением. Он устроил нам обоим ловушку, мы оба знали, что это ловушка, и обе же в нее попались. Клетка закрывается, люди кричат, пытаясь выбраться, кого-то придавило упавшей балкой, кто-то горит заживо, добавляя к запаху горелого дерева запах горящей кожи.

Я смотрю на Максвелла Рота, ни капли ни удивленного ни мне, ни тому, что его вздернуло веревкой под потолок. Я смотрю на Максвелла Рота, на его искривляющиеся в улыбке губы, на то, как он отказывается объясняться, и все еще не могу поверить, что должен сделать это. Даже зная, что он - зло. Даже зная, что те дети наверняка были не первыми, и точно не были бы последними. И все же скрытый клинок проходит в миллиметре от правильного удара, оставляя возможность выжить.

А потом он целует меня, забирая мою душу с собой в холодную и тесную могилу.

В письме, которое Льюис передал мне после похорон, есть указание места и обещание прощального подарка. Рот дарил мне много подарков, если задуматься. Возможность ослабить и затормозить тамплиеров. Веселые ночи, которые я не обязан был проводить с вечно нудящей над ухом сестрой и ее сердобольным, но безбожно тупящим, ухажером. Мертвый грачонок в шкатулке, которого он выхаживал и которому в одно мгновение свернул шею, стоило мне пойти вразрез с выбранной для меня целью. Поцелуй с привкусом крови, когда ноздри забивал запах горящего театра. Что ждет меня в Уайтчепеле, я не знаю. Лучшим и самым правильным выходом было бы развернуться и отправиться на поиски поезда, который еще курсировал по городу. Но очевидно я по жизни принимал хуевые решения. Поэтому крюк цепляется за крышу дома, стоящего в стороне нужного мне района, и я, не замеченный никем, кроме Льюиса, отправляюсь навстречу своей надежде.

Лондон в преддверии надвигающейся ночи удивительно тих: Висельников почти не осталось, и после смерти главного злодея город, к радости Фредди, начал успокаиваться. Я впервые этому не рад, потому что в тишине в голову начинают лезть мысли, от которых не отвертишься. Действительно ли я жду, что он сам там будет? Для чего? Он был нашей целью, его фотография висела на стене убийств, я не должен был оставлять ему никаких шансов, пускай он не был тамплиером, он работал на Старрика (но сам говорил, что не хочет этого), полным психом (а кто нет? тот парень, который пытался взорвать Парламент, разве не был? почему тогда он не был достоин смерти?). Хуже всего то, что я обнаружил в себе надежду на это, как будто Максвелл Рот имел какое-то значение в моей жизни, как будто он (всегда) был чем-то большим, чем случайный союзник в войне против тамплиеров, как будто тот чертов поцелуй не разбудил, но открыл во мне что-то, что крутилось теперь вокруг моей головы, не оставляя ни на секунду. Страшная тоска, с которой я шел к кладбищу, сменилась безумной в своей бессмысленности надеждой, и она лилась через край, когда мои ноги наконец коснулись земли.

И когда я слышу его голос, этот рычащий напористый тон, грудь как будто взрывается сумасшедшей смесью облегчения и ярости. Я разворачиваюсь, зажав в пальцах метательный нож, готовый метнуть его, и встречаюсь глазами с агонией, забравшей мою душу. И забываю, как дышать.

- Спасибо, что побеспокоился о моей миссии, - фыркаю я, не сдвигаясь с места, не опуская руку с зажатым в пальцах ножом. - Ты не задумался о том, что когда играешь мертвого, не стоит попадаться на глаза ассасину и тем более посылать ему письма?

С этого все и началось - с письма. Для меня. Я страшно удивился тогда, что кто-то в принципе мог это сделать, но еще сильнее удивился, узнав, от кого оно было. Про Максвелла Рота знала каждая лондонская собака, и мы с Иви, разумеется, тоже были в курсе. Она сказала, чтобы я не шел. Я и не должен был. Все наши с Ротом встречи строились на этом "не должен был" от нас обоих. К чему же отступать от традиции.

— О нет, не убивай меня! — Зарычал Максвелл, наигранно съёжившись при виде метательного ножа. Так и замирает в привычном полусогнутом, оценивающим взглядом пробегаясь по крепкой фигуре ассасина.

Висельник скалится в ответ на сарказм Фрая, сдерживая рвущийся наружу смех. В самом деле, его это больше веселит, чем злит. Джейкоб разозлил его всего раз, и этот раз стоил жизни беззащитного грачонка — не худшее из последствий разочарования Максвелла Рота, но, определённо не красящее его, как человека. Впрочем, он и не претендовал на данный статус. Его вполне устраивало быть тем, кем он был.

«Я побеспокоился о тебе», думает Максвелл, но вслух не произносит. Беспокоился конкретно о Джейкобе, а не о миссии ассасинов и их древнем конфликте с тамплиерами, членом Ордена которых Рот не являлся, но пал сопричастной жертвой. Возможно, именно это и уберегло его от смерти от скрытого клинка — непринадлежность к секте врага, а только лишь сотрудничество с ними? Максвелл не был тамплиером, но его бы никто и не принял в Орден — безродную шавку, что слишком громко лаяла и больно кусала; но тамплиеры хорошо платили за это сотрудничество, и он был — самым лучшим наёмником, которого нужно было задабривать даже слишком хорошо, о чем Великий Магистр в последнее время забыл.

Когда придётся выбирать сторону, чью бы ты выбрал, Максвелл? Жизнь научила — свою, и только свою. И до сих пор это кредо неизменно, хоть и приходится убеждать себя в этом в последние дни все чаще, когда верится — все меньше. Ходить в должниках худшее, что он мог представить, хотя и долг здесь, прямо скажем, притянутый за уши: оставить в живых, но дать шанс умереть. Никто бы не понял, но Максвелл оценил пассаж. Иронию…

— Почему нет?

Максвелл складывает обе ладони на набалдашнике трости, сутулится, смотрит из-под изогнутых бровей, словно и сейчас проверяет мальчишку на прочность. Единоличная мотивация теряется в ореховых глазах, а тяжёлое дыхание растворяется в хрипах водосточных труб, и уже не важно, кто прав, кто виноват, потому что, в сухом остатке, они оба — проигравшие. Никто не вышел из этой игры прежним, всех изменило одно большое дело, утопившее Лондон в крови.

— Мне не стоит попадаться на глаза всему Лондону, но, как видишь, я не особенно учусь на ошибках, — Рот усмехается, прокашливается так, будто вот-вот выплюнет лёгкие. На самом деле, просто кашель даётся через боль в простреливающем плече на каждом глубоком и резком вдохе. — Писем, вообще-то, было два. — Висельник цокнул, ухмыльнувшись. — Но я решил остановиться на первом. Какая разница? Любое из событий привело бы тебя сюда. Признайся, Джейкоб, что ты хотел здесь найти?

Или, правильнее — кого?.. Хм, хм, хм.

Максвелл отмахивается от ответа, как от назойливой мухи. Ненужные сантименты, которым он не оставляет и шанса быть высказанными. Ведёт себя так, словно хочет напороться на очередной его нож. Но ведь этот взгляд режет сильнее самого острого ножа.

За один этот взгляд — потерянный, грустный, смущённый и такой его, — Максвелл готов взорвать весь Лондон, не моргнув глазом. Если только хоть одна сволочь решит угрожать этому мальчику… Остынь, Максвелл. Ни к чему сентиментальность, она не приводит ни к чему хорошему. Ни одного из них не привела. Лучше начать с объяснений, которые явно так нужны молодому джентльмену.

И, даже будучи раненым и формально убитым, Максвелл нагоняет пафоса своей гулкой, хлесткой речи:

— Ах, Джейкоб, дорогой… Все это слишком сложно для понимания твоему пылкому юному сердцу. Тебе покорился Лондон, теперь перед тобой открыт весь мир. А вот мне все сложнее удивляться. Из года в год одно и то же… Надоело. Ты привнёс в мою жизнь что-то свежее, новое. В какой-то момент я подумал, что у нас могло бы что-то получиться… создать вместе. Или созидать. — Максвелл погрузился в размышления, пожав здоровым плечом. Это была правда. Кажется, в сценарии обнаружилась сюжетная дыра, ведь Джейкоб все ещё медлил и снова не использовал оружие по прямому [убийственному] назначению. Рот выпрямился и оглянулся по сторонам, будто боясь, что их подслушают или устроят тёмную. — Но мне не выйти из игры живым. Для Максвелла Рота нет пути, кроме как в могилу. Но скажи, дорогой: тебе понравилась пьеса? Главный герой был… — Рот вздыхает, мечтательно улыбается и гаркает привычно громогласно: — Прекрасен.

Что бы я делал, если бы он не выжил? Если бы этим, так называемым, "прощальным подарком", не было его магическое появление? Я так и не поверил в его смерть полностью, да, даже на похоронах, оставил лучшему импрессарио этого города возможность вывести эту пьесу на любую концовку, какую ему самому захочется. Я шел сюда, поддерживаемый надеждой и болью как костылями, не зная в точности, чего жду, и не понимая, каким выйду после этой передряги. Но я должен был. И теперь, глядя на него, я не могу поверить своим глазам, не могу насмотреться на него, движущегося, живого. Настоящего. Заслуживал ли он смерти? Заслуживает ли он жизни?

Максвелл смотрит остро, наклонив голову, и мне чудится в этом взгляде ожидание какого-то решения, как будто я должен что-то предпринять и что-то сделать. Его "почему нет" звучит точно так же, как и в первый раз, и нихрена не объясняет, только выводит на плато растерянности. Что ему надо? Что он хочет от меня услышать? Доказательства того, что я не буду пытаться его убить во второй раз? Я и в первый раз не пытался, мы оба это знаем, это была тщательно продуманная Ротом сцена, куда я даже не понесся сломя голову, как можно было ожидать. Напротив, получив письмо - и маленький трупик грача в шкатулке - я как будто перестал существовать. Слился с городом в единое целое. Подрыв фабрики произошел на рассвете. До обеда я колесил по разным районам, занимаясь делами. После - отправился в поезд, пытаясь прийти в себя и подготовиться перед новой встречей. Если меня пригласили в театр, надо было приодеться. Как минимум.

Я знал, что мне надо убить его. Я знал, что это будет последняя наша встреча, так или иначе, потому что после произошедшего финал мог быть только один. О чем я не думал тогда, так это о том, что все это было подстроено от начала и до конца - у меня просто не хватало духу в этом признаться, но когда поезд доехал до Стрэнда, когда я вышел на Чаринг-Кросс как цивилизованный человек, когда дошел пешком до театра и обнаружил, что это не просто представление - но представление, тщательно продуманное, с декорациями и масками - тогда в голову начала закрадываться эта мысль.

Ожидал ли он, что я решу дать ему шанс (это, правда, слишком громко сказано)? Или я смог удивить его хотя бы в этом?

Метательный нож остается в руках недолго: это было скорее автоматическое, выученное действие, убираю его обратно в сумку я с куда большей осознанностью, и с куда большим вниманием смотрю, как Максвелл заходится в кашле. Этот кашель звучит так, будто способен сделать то, что отказался делать мой скрытый клинок, и я ненавижу себя за то, что дернулся помочь ему. Я никак не комментирую все это, потому что это, ну, мое прямое влияние. Ему стоило бы сказать спасибо за то, что он остался в живых. Хотя я не могу представить возможности, чтобы это хоть когда-нибудь произошло - в конце концов, я и сам не знал, как все повернется. Надеялся - да.

Возможно, надежда появилась не после этого письма. Может быть, я уже жил с ней какое-то время, выискивая следы Максвелла Рота по всему Лондону - а их было немало. Убийство Старрика не сильно волновало меня с тех пор - да, это была моя миссия, к которой мы с Иви подбирались постепенно, но ни сам Старрик, ни его грязные делишки, не сильно занимали мой ум. Куда глупее и вместе с тем животворяще, что ли, было выходить на ринг и драться до момента полного опустошения, когда внешнее наконец идеально совпадало с внутренним. Раньше я никогда себя так не чувствовал. Иви все чаще спрашивала, все ли в порядке, но я не мог найти, что ей ответить. Я двигался по инерции вперед, зная, что мы идеи к цели, но как только мы ее достигли...

Произошло это. Похороны. Явление якобы мертвого из теней Уайтчепела. И все это приводит меня к вопросу, какого черта я буду делать теперь - с живым Максвеллом Ротом, На это у меня пока нет ответа.

Что я хотел здесь найти? Самый глупый вопрос, который только можно было задать, потому что ответ - очевиден.

- Попробуй догадаться, - огрызаюсь я, но он только отмахивается. Понятно же, что его. Это знал бы каждый, кто знает столько же, сколько и мы, но, по счастью, таких людей нет. Знает ли он, что я искал его призрак по всему Лондону, надеясь почувствовать хотя бы десятую часть тех эмоций, которые захватывали меня каждый раз на наших заданиях? Хоть что-то, что сможет избавить меня от тянущей на дно тоски?

- Ты ужасный человек, Максвелл Рот, - я проговариваю это медленно, наслаждаясь злостью, которая лилась на него через слова. - Я даже не знаю, кто из вас был хуже в конечном итоге - ты или Старрик. Он тоже мертв, кстати, но наверняка ты уже знаешь.

Созидать вместе, надо же. В какой-то момент я тоже так думал. Меня не смущало, что он главарь Висельников. Меня вообще мало чего смущало в компании Максвелла, и, казалось бы, после Перл я должен был быть осмотрительнее, не заглядывать в рот потенциальным врагам, но с Ротом все оказалось совсем иначе и куда хуже, чем с Эттуэй. Она была приятной и полезной компанией, а Максвелл Рот был глотком свободы, которой я никак не мог надышаться, как будто выныривал за тяжелые тучи смога над Лондоном, а потом падал обратно на мостовые. Это все, в совокупности, ужасно.

- И чего ты хочешь? Чтобы я помог тебе скрыться? Придумал новое имя, дал возможность сбежать из города? К черту меня и мои ожидания - почему ты послал это письмо?

Может быть, я просто хочу это услышать. Вряд ли это сделает мои выборы проще. Но мне это надо.

Догадайся. Ха-ха-ха! Очаровательно. Совершенно очаровательно. Эта милая дерзость Роту очень по душе. Не хочется ограничивать свободу самовыражения грачонка, а дерзить самому опасному из криминальных авторитетов в Англии может далеко не каждый, а потому каждый раз — на вес золота. Это же так весело! Между прочим, экспертное мнение Максвелла: к импровизации нужно иметь талант, и к Джейкоба он имелся в достатке.

Впрочем, следующая дерзость приходится аккурат в эго. Сравнивать его со Старриком!.. Пф. Но он давно думал о смерти. О выдуманной, о натуральной — это было похоже на суицидальное настроение больше, чем на пространные размышления о судьбе, — но, к собственному сожалению, ничего не мог придумать. Ни один из способов исчезнуть — не подходил.

Он ставил пьесы в «Альгамбре», написанные великими драматургами, но уже несколько лет не создавал ничего своего — строчки и персонажи упорно не лезли в голову, и Максвелл посудил, что вдохновение покинуло его, что он взял все от этой жизни, и что дальше — только закономерный протест, троп предательства, и он Иуда, вот только не раскаивается в предательстве, ведь Старрик не тот, кого можно было бы боготворить (честно говоря, Рот в течение некоторого времени совершал эту ошибку). А потом появились ассасины, и конкретно Джейкоб Фрай, и гениальнейшая из концовок пришла в голову безумному творцу, и картина его жизни, наконец, обрела начало, середину и конец (и лёгкий зачин на сиквел), представилась стройной композицией без логических изъянов — влюбиться под сорок лет Максвелл совсем не планировал, но принял этот дар от судьбы с благодарностью фанатика, ведь лучше ненависти топливом для творчества могла служить только любовь.

Рот думал, что это невозможно, что и сердца у него давно уж нет, но, оказалось, нет — оно на месте. И оно обливается кровью, когда он смотрит в эти щенячьи глаза чуть дольше обычного. Он робеет, как и при первой встрече; и, ровно как и тогда, отвлекающей суетливостью это скрывает, находя повод отвести свой взгляд.

Но на одно доступное объяснение у Джейкоба — еще больше вопросов. Было бы ошибочным полагать, что Фрай сыграет по правилам и отреагирует так, как ожидал Максвелл. Именно это и подкупило Рота в нем: желание нарушить правила, расправить крылья, вдохнуть свободу полной грудью. Кулачные бои давали это чувство, и он сражался на таком искусном уровне, который не снился никому из цепных псов, что были его соперниками на ринге. Искусство — получать удовольствие от игры, наслаждаться собой, а не чужой болью, его энтузиазм и вдохновлённость, взятые буквально из ниоткуда, разве что, из чистой веры в себя. Это не могло не впечатлять. Это не могло не вдохновлять.

Конечно, Джейкоб стал музой для эксцентричного автора. И потом, как оказалось, и другом. Это принять оказалось сложнее. Максвелл не думал, что ассасин сможет… ну, якобы — довериться психопату? Классовому врагу? Если их различие вообще строилось по этому признаку. Рот не знал, на каких принципах вообще строится их взаимодействие в целом, чего уж говорить про все остальное. Лично он был беспринципен, но Джейкоб Фрай имел, эти, как их… стандарты? Блядь, ну конечно же. Ну, конечно, это нужно было (жизненно необходимо) — подорвать собственные приоритеты на бомбе с инициалами “MR”. Глупый мальчишка.

— Попробуй догадаться, — язвительно подшутил висельник в ответ на главный вопрос из всех прозвучавших. Как будто это нужно озвучивать, в самом деле, им же не по двадцать… ах, точно. — Да. За этим. — Честно ответил Рот. Разбивать сердце Джейкобу Фраю уже входит в его привычку.— Так вышло, что в Лондоне у меня нет больше друзей, кроме тебя.

В это тоже сложно поверить? Не одному Джейкобу, но вот они здесь. И для таких разговоров — явно не одни. Но бандитов бояться — в Уайтчепел не ходить, а они все ещё здесь.

Джейкоб всё ещё здесь. И это вселяет в Максвелла призрачную надежду, что между ними ещё возможны хоть какие-то договорённости. Сентиментальный порыв увидеться, нарушив анонимность и кредо — ещё не повод для перемирия, но определённо хорошее начало.

— А ещё потому, что мне нравятся наши встречи. Я думал, это очевидно. — Пожимает плечами и шагает ближе. Хочет рассмотреть изменения на красивом лице, что произошли с ним за последнюю неделю. То, чему частично стал виной. И потому Рот выдыхает озадаченно: — Ты так серьёзен… Будто призрака увидел. — Действительно, черт возьми. Максвелл шакалисто улыбается ассасину, но скоро принимает серьёзный вид и, сощурившись недоверчиво, нахохлился осторожно, склонил голову по-вороньи к плечу: — Ты спас мне жизнь… А я не привык ходить в должниках, тем более у джентльмена.

Что мы собирались делать, когда победим, когда отобьем власть над Лондоном, главным городом мира, у тамплиеров? Я не знал. У меня не было идей. Я бежал из Кроули, подгоняемый желанием приложиться к чему-то большему, чем я, необходимостью реализовать себя, страхом, что стухну окончательно в маленьком английском городке как отец, который почти никуда не выезжал и следил за порядком в отдельно взятом городе. Он рассказывал нам с Иви увлекательные истории об ассасинах, но если она мотала на метафорический ус их истории и приемы, я грезил собственными. Я надеялся, что когда-нибудь мое имя будет стоять рядом с их, что я сделаю что-то настолько значимое, что меня запомнят как великого ассасина. И все же, в Лондон я бежал больше из жажды деятельности, чем из желания быть запомненным. Кому есть дело до других поколений? Жизнь есть здесь и сейчас, она льется непрекращаемой рекой, и единственное, что можно в таких условиях сделать - это окунуться в нее с головой, вобрать в себя все, что предлагает этот день, и попытаться прыгнуть выше волн. Именно этим я и занимался в Лондоне, отыскивая тамплиеров и их помощников один за одним. Ровно до того дня, когда я появился в театре Максвелла Рота по личному приглашению, которое бросил на своей кровати как что-то неважное. Потом, правда, одумался, и переложил на полку - надо же, сам главарь Висельников пригласил меня пообщаться. Это дорогого стоит.

Сейчас и Висельников почти не осталось, и, судя по поведению Максвелла, он это знает. Скорее всего, он понимал, что все идет к этому, еще когда мы были вместе - вместе отыскивали потайные места тамплиеров, вместе взрывали их или вырезали солдат на службе у Старрика, неизменно носящих красные пиджаки Висельников - те самые, в которые их одел сам Рот. Он не испытывал по этому поводу особых эмоций, говорил, что ему надоело ходить под чужим началом, вещал о свободе, и я внимал каждому его слову, пока сам, своими глазами, не увидел, что свобода Рот означает жечь детей, когда хочешь добиться какой-то не слишком-то важной цели. Но, опять же, я не знаю, о чем он думал в тот момент в действительности. Спектакль был подстроен, как и письмо, как и шкатулка. Наверняка подрыв был подстроен тоже - может быть, это было проверкой моих нервов, или, не знаю, верности - все это было донельзя глупо. Как и мне глупо было поддаваться человеку, который собрал всех негодяев города, и сколотил из них опасную банду, способную держать весь город.

В этом была моя ошибка.

Его ошибка, более фундаментальная в разрезе нынешней ситуации - искать встречи с ассасином, который воткнул клинок ему в горло.

Его ответная издевка вызывает у меня только смешок, но его последние слова - о, я смотрю на него во все глаза, пытаясь понять, действительно ли он имеет ввиду то, что говорит. Максвелл Рот, опирающийся на трость, смотрящий исподлобья, достоин пира самого искусного художника, и, клянусь, я повесил бы такой портрет прямо над своей кроватью, даже если бы это означало постоянно ссориться и объясняться с Иви. Ему сложно противостоять, вообще, всегда, но я только издаю громогласное "ха" и поднимаю голову к темно-серому небу Лондона. За этим, значит? Только чтобы я помог ему исчезнуть из места, где ему больше не рады? Потому что я его единственный оставшийся друг? Тот, кто пытался собирался его убить? Как же, как же.

Я не знаю, что на это ответить. Только тыкаю пальцем в его сторону, выдохнув с насмешкой, потому что слов у меня не находится.

- Серьезно?

Он говорит дальше, он делает шаг вперед, оказываясь еще ближе, лишая меня как минимум половины мыслей в голове, как максимум - большинства из них, точно всех тех, которые не касались его, и все, что у меня остается - это его острые, пронзительные, глаза, это шрам на его щеке, это его изогнутые в ухмылке губы, к которым хочется прикоснуться... даже, особенно после всего. Я вскидываюсь и смотрю на него прямо, не поддаваясь мороку. Как призрака увидел, действительно, почему это я так выгляжу. И все же...

И все же я срываюсь, подаваясь к нему ближе, ожидая удара или дула пистолета, подбираясь заранее для этого, удерживая руку на своих ножах, чтобы в нужный момент вонзить, и целую его крепко, как не смог, когда он лежал подо мной в горящем театре, когда вокруг умирали люди. Сейчас умирает моя душа, я растворяюсь - но не в городе, а в нем, прикасаясь, действительно чувствую, что он здесь, что он жив, что я не в расстроенном сознании пытаюсь дотянуться до невозможного - и отрываюсь, когда не хватает воздуха, чтобы насмешливо своим фирменным прищуром заглянуть в глаза.

- С чего ты взял, что я буду тебе помогать? Я уже спас тебе жизнь однажды, зачем бы мне делать это еще раз?

Серьезен ли он? Абсолютно. А когда Максвелл был несерьезен? Даже то, что могло быть сказано с иронией и сарказмом, обычно имело вполне реалистичное подспорье. Те же, кто считал его намерения и угрозы несерьезными, чаще всего платили слишком дорогую цену за свой тактический просчет. Но Роту всегда это было на руку - добавляло образу клоуна зловещей энергетики, тревожности и неизвестности, что пугала людей даже сильнее неопределенности. Максвелл Рот был непредсказуем, вспыльчив, плохо управляем, но чаще всего - уважаем за решимость идти до конца в любом деле, не взирая на сложности и преграды, возникающие на пути. Быть может, поэтому Висельники готовы были стоять насмерть в недавно завершившийся войне банд Лондона и любой другой авантюре, будь то рэкет или налёт, инициированной руководителем, и потому сейчас оставшиеся из них, уличив Рота в предательстве, готовы были похоронить его еще раз - и заживо, но это совсем другая история, с которой им с Джейкобом разбираться. А то, что Джейкоб примет участие в решении этой проблемы, Максвелл ничуть не сомневался. Он бы расстроился, если бы ассасину это не пришлось по душе. По крайней мере, все дальнейшие квесты, что он успел для них выдумать, перестали бы иметь хоть какой-то сакральный смысл. Джейкоб не так уж и скучен, каким должен быть классический ассасин.

Однако, Джейкоб задает вопросы, на которые ни один мужчина не хочет давать конкретных ответов. Максвелл прощупывал эту почву слишком долго, чтобы понять, в какой момент земля уйдет из-под ног и он захлебнется в чужих_общих эмоциях, которым оба не привыкли поддаваться, ведь бизнес, связанный с убийствами, как правило, вовсе не подразумевает эмпатичного отношения к чувствам партнера. Максвелл уверен: если спросить Джейкоба, с кем он трахался в последний раз - он вряд ли назовет имя гипотетической невесты. Их работа не подразумевала иметь возможность устанавливать близкие романтические отношения. Возможно, деформация восприятия природы человеческих отношений по этой причине сильно мешала установлению как таковых, но это - сугубо личное, здесь Роту не выступить судьей. За себя он мог сказать наверняка - семья и партнерство интересовали его в меньшей степени, чем карьера, да и, к тому же, природа дала ему на то все карты, включая невозможность иметь семью по ряду неочевидных причин, при близком рассмотрении, возможно, приоткрывающими занавес тайны. Так уж выходило, что закрыть глаза и думать об Англии - даже ради дела, - не про него пословица. Так уж выходило, что женщины интересовали его сугубо с профессиональной точки зрения. Ни с одной за все годы своей жизни он не ощущал ничего подобного, чем сейчас, на расстоянии вытянутой руки с ассасином, до панталонов вооруженным.

Честно, он думал, что это тоже - очевидно. Как минимум, после того, как он перед смертью осмелился продемонстрировать, как далеко готово зайти его безумие и почему Джейкобу совершенно точно (не)нужно туда окунаться. И все же, между ними было общее - это тенденция плыть против течения, бросать вызов системе, что их породила, искать новые способы усовершенствовать старые методы. До встречи с Фраем он разуверился в возможности встретить хоть кого-то, кто готов был разделить его потребность в обновлении, разнообразии; чопорные англичане в большинстве своем, даже будучи головорезами, "висельниками" - желали следовать привычному плану и способам действия. И поначалу это увлекало, но по итогу перестало приносить удовлетворение, скатившись в предсказуемое и подконтрольное, и так - из года в год. Никакой оригинальности. Никакого стиля...

- Ты... - на пафосном вдохе обрывается что-то, видимо, очень важное, и Максвелл теряет дар речи на долгое мгновение, что в собственном восприятии растягивается на минуты. Джейкоб целует его, разом сбивая спесь и наигранный снобизм, вставший на защиту демонов, обезоруженных чужим сожалением мгновениями ранее. Максвелл лишь гулко мычит в ответ, и все реакции его, все мысли, что всегда сопровождаются какими-либо звуками, в этот момент оседают на губах Фрая легкой вибрацией его полустона. Джейкоб бьет его же оружием, переворачивает с ног на ноги этот раунд их замечательной игры и забирает себе пальму первенства на воображаемом ринге (а может, он не играет, но Максвеллу отчаянно не хочется этого признавать). Это неожиданно и стремительно, это страстно и зло, и это выбивает из-под ног почву, заставляя Рота отшатнуться в конце, съежиться под этим фирменным смешливым взглядом. Максвелл редко задумывается над ответами, но этот поцелуй сбивает с толку.

- О, я подумал, нам будет чертовски весело провернуть еще одно дело вместе! - Бравирует Максвелл, прожигая его своими зелеными, и застывшая в его взгляде агрессия говорит сама за себя, выдавая с потрохами в нем отнюдь не жестокость. Богатая фантазия дорисовывает продолжение этюда: ты, я, эта стена и колено между ног. Но у судьбы на этот вечер свои планы, и лихой опасный свист за спинами двух мужчин оповещает о приближении нехороших ребят.

- Неужто это Максвелл Рот прямиком из могилы собственной персоной? - Смеется один из бандитов, выходящих из тени подворотни с лязгом от холодного оружия. - А мы в пабе в начале глазам не поверили!

- Ха, похоже, у тебя мало времени на вердикт, Джейкоб. - У Максвелла губы искривляются в темной ухмылке, а тело будто немного клонится ниже, в нечто напоминающее боевую стойку; он откручивает набалдашник трости. - Решай быстрее, дорогой.

Черт, если бы до него дошло раньше, что это нападение можно было подстроить, карты легли бы великолепно. Но эта мысль посещает голову Рота только сейчас, когда на бойцовских рефлексах травмированная рука выхватывает клинок из трости, пряча его по боку, оставляя в здоровой лишь металлический прут основания, что с полуоборота врезается прямо в лицо одному из придурков, а затем он делает выпад вперед, всаживая клинок под его ребро снизу - так, чтобы без особой нагрузки на рану. Не хотелось бы, чтобы разошелся шов, что только начал затягиваться. Вечер становится томным.

Отец всегда говорил, что мне недостает размеренности. Что я кидаюсь вперед, не раздумывая, не задумываясь о последствиях своих действий. Иви вторила ему слово в слово, кажется, даже не отображая, что это не ее слова, по крайней мере, далеко не все. После смети отца она стала слишком сильно на него похожа, как будто пыталась перетянуть одеяло власти или просто продлить ему жизнь хотя бы таким экстравагантным способом. Каждое мое передвижение по городу, каждый мой успех сопровождался ее презрительными комментариями на тему моих выборов и последствий, с которыми придется иметь дело ей, а не мне. И если обычно я старался закрывать на ее возгласы глаза, потому что она передергивала и обобщала, то теперь, конкретно в этот момент, я готов был признать, что в этих словах была доля истины. Целовать Максвелла Рота в подворотне Уайтчепела явно не могло быть тщательно продуманным ходом с последующей обрисовкой последствий. Оно и не было. Это был импульс, сила, с которой меня тянуло к нему, наконец победила здравый смысл, и уже от одного этого можно было биться в истерике.

Я в своей жизни мало чего боялся, но это было страшно. Потянуть его к себе - страшно. Прижаться губами к его, чувствуя, как он сам подается вперед, принимая условия этой игры, навязанной им же. Навязанной? Это не игра, не совсем, за ширмой неэлегантных решений и попыток вырваться из выстроенного сценария я вкладываю в этот чертов поцелуй все, что чувствую по отношению к человеку, у которого по моей милости в этом городе появилась настоящая могила. Разобраться во всем, что я чувствую, слишком сложно и не сейчас, потому что они и так топят меня в себе похуже липких вод Темзы. Все, о чем я не хочу говорить - в нем. И такой формат разговора мне нравится достаточно сильно, чтобы хотеть продолжить.

И после этого - не то дополнения, не то передышки - мы возвращаемся на прежние позиции, где он хочет, чтобы я помог ему сбежать из своего города, а я - уже и сам не знаю, чего хочу. Соглашаться так просто не в моих правилах, не после того, что произошло, не после того, что я должен был, черт возьми, убить его, но Максвелл Рот умеет убеждать и цепляет меня словами как недоразвитую рыбку на крючок. Дергайся-не дергайся, итог один, и он обозначен несколькими секундами ранее. У меня появляется прочное ощущение, что больше я его просто не отпущу. Его глаза горят обещаниями, и Боже, наверное, я совсем идиот, чтобы снова попадаться на это. Он обещал мне свободу, а привел к чужим страданиям. Обещал помощь, а подарил необходимость его убить. Он может обещать что угодно сейчас, и мне не стоит верить ни одному его слову. Я и не верю. Но когда за спиной слышится свист, я разворачиваюсь, готовый дать бой плечом к плечу с ним. Здесь не нужно время для раздумий: губы сами собой растягиваются в улыбке, когда я достаю кукри и всаживаю в голову первому, наклоняясь, чтобы не получить удар сбоку. Скрытый клинок летит в ребро второму, и освободившийся кукри довершает картину. Двое готовы. На очереди еще... несколько.

- Ты спалился в пабе? Специально, что ли?

Я слежу за Максвеллом краем глаза, мы вдвоем воистину смертельный дуэт, и он так же быстр и ловок, напорист и полон ярости, и неопытному глазу не заметить, как он старается не напрягать левую руку, он дерется в полную силу, но куда более осторожно. Из-за своего любопытства я едва не пропускаю удар, и добиваю последнего бывшего подчиненного Рота голыми руками. На улице становится тихо - но едва ли надолго. Подмога должна появиться совсем скоро, и нам бы к этому времени здесь уже не стоять. Если точнее - ему.

- Глупо будет, если тебя прибьют твои же прямо в день похорон, - фыркаю я, примериваясь к ближайшей крыше - по ним всегда проще сбежать, люди редко смотрят наверх, и еще реже обращают внимание на то, что там происходит. Залезть при случае конечно можно, но они такие медлительные, что это можно не брать в расчет. - Предлагаю сворачиваться.

Вот только куда? Единственным местом, которое я мог предложить, был поезд-штаб, но если я притащу туда Максвелла, проблем не оберешься. До этого момента я как-то не задумывался о том, что мне нужно еще какое-то место - не то, чтобы у меня были тайны от сестры и собственной банды. Но сейчас многое изменилось.

- Ты спалился в пабе? Специально, что ли?

И у Максвелла глаза по пять фунтов стерлингов от этой вопиющей наглости. Очень невежливо, очень. Висельник даже теряется, но делает этот вид оскорбленной невинности, мол, как же ты мог такое подумать? Конечно, он спалился. Будто бы у него был выбор, если хотел с Джейкобом увидеться. Здесь или в поезде - у них не так уж и много вариантов для встреч, и ни одна из них не гарант анонимности. Местами Джейкоб еще такой ребенок, что у Максвелла от удивления на лице добрая улыбка (всего на мгновение, прежде чем снова отвлечься на бой). Так славно, что он просчитал всю систему Рота и вырезал большую ее часть, что он щелкает загадки, как орешки, но все еще не догадался, почему они встретились именно здесь. Что ж, он готов подождать еще немного, томить Джейкоба интригой, едва ли не физически ощущая, как мыслительный процесс заводит его в очень уж глубокие дебри. Пожалуй, единственное, куда во всем этом Фраю не нужно ступать - это страхи, но Максвелл упускает этот момент, отвлекаясь на собственные.

Чего может бояться самый опасный преступник в Лондоне?..

Какая нелепица - полагать, что опасность может пощекотать его нервы, а поцелуй - сбить с избранного пути. Какая неосторожность - считать, что Максвелл мог бояться смерти, и уж тем более собственной. И Джейкоб, наверно, не заметил, но единственное, что смутило Рота и выбило его из привычной колеи, напугало до чертиков, это иррациональное решение быть покорным - как в этот миг, когда он опустил плечи под натиском высокой и крепкой фигуры, что целовала его с отчаянной пылкостью и беспрекословно подчиняла своей воле. Он забыл, где находится, кроме как в этих сильных руках, и это вдруг - впервые за многие годы, на самом деле, - внушило Максвеллу чувство безопасности, пустив трещину в идеальной броне из циничного безразличия. И потому забирать жизни ублюдков, что когда-то служили верой и правдой - лучшая из попыток переключиться. Он бьется вполсилы, но больше, конечно, рисуется перед Фраем, не желая терять в его глазах образ того выносливого и активного гангстера, который может и по стене вскарабкаться с травмированным коленом, и театр сжечь на эмоциях. В общем, продолжать держать марку, коль уж начал с козырей, чтобы неудержимому близнецу Фраю - под стать. Это не самая сложная из уличных драк, в которых принимал участие Максвелл Рот, но неприятная, даже с учетом профессионального владения бартитсу. Лишь бы не разошлась рана на шее, но благо, Максвелла еще держало на обезболивающих.

- А по-моему, очень символично. - Фыркнул он в ответ и поправил лацканы костюма, предварительно заправив клинок обратно в трость. - Не время умирать. И еще... Вообще-то, мы именно там, где нужно. - Он выпрямился, снова сложив ладони на трости, и приподнял брови. Оглянулся по сторонам, хмыкнул. - Не думаю, что они послали за подмогой. Чистый фарт - я был неосторожен, но просто не смог устоять, - харизматичная лукавая улыбка разрезает лицо со шрамом. Максвелл вздыхает и продолжает: - Вечера в Уайтчепеле принято коротать от греха подальше - дома в кругу семьи. Говаривают, так безопаснее, и я склонен согласиться. - Пальцем обводит по трупам, раскиданным по мокрому асфальту. - В одной из квартир в этом переулке тебя ждал мой прощальный подарок, но, знаешь, смерть делает человека очень сентиментальным, поэтому я захотел проследить лично, чтобы подарок точно дошел до тебя именно сегодня. Найди его.

Давай, детектив Фрай, это же твоя сильная сторона.

Мозг - одна из сексуальных частей человеческого тела; как быстро решал загадки, задачки - пары дел хватило, чтобы убедиться, что этот мальчик с неординарным умом. Максвеллу не хватало этих интеллектуальных игр, кого-то, кто мог бы творчески подходить к решению поставленных им задач. Он обожал командовать, но еще больше любил смотреть, как люди превращают в жизнь его идеи.

Квартира, в которую они ввалятся через пожарную лестницу - отличное убежище, где никто никогда не будет искать, но откуда можно следить за всеми событиями.  Интересная квартирка. Максвелл оглядывается по сторонам так, словно видит эту локацию впервые, но с привычной невозмутимостью отставляет трость к ближайшей стене и, придерживая рукой плечо, интуитивно плетется на кухню.

- Здесь должны быть какие-то лекарства или алкоголь. Аргх! - Рот недовольно рычит, захлопывая последнюю дверцу верхних кухонных шкафчиков. - Льюис... - Ворчит, мысленно сетуя на неподготовленность. Вот взять хотя бы Льюиса - хороший исполнитель, но на конкретные задачи. Никакой блядской инициативы, хотя и полезный элемент в жизни Рота. Он цокает языком и уставше опускается на софу, закусывая нижнюю губу изнутри. Чуть ведет плечом, разминая ноющий нерв, пока Джейкоб пытается вкурить, о чем была речь и почему они здесь. Максвелл отвечает: - Порази меня своей дедукцией, малыш, давай. - Разводит руками и как настоящий мерзавец элегантно закидывает ногу на ногу.

В самом деле, он мог бы подарить Джейкобу даже остатки театра на Стрэнде, если бы знал, что его восстановление интересовало бы Фрая больше, чем контролирование территории. Мог бы оставить ему недвижимость в Сити, если бы знал, что ему нравится публичная жизнь. Но Джейкобу-ассасину требовалось место, которое никто не обнаружит, место, способное закрыть в себе все секреты. Залечь на дно в Уайтчепеле - а что, звучит... Максвелл бросает взгляд на настенные часы, засекая, сколько времени понадобится Фраю, чтобы сделать вывод. Ну, или найти улики, которых тут немало, включая самую главную.

Максвелл Рот таков, что при обычных обстоятельствах он наверняка мог бы бесить многих людей. Он громкий, непредсказуемый, бешенство сквозит в его лице как давний друг, от которого ни на шаг. Все это в совокупности составляет картину, от которой люди должны хотеть держаться подальше, просто для собственного благополучия, чтобы не задело шальной пулей от очередной игры или обиды. Все это, по иронии, является тем, что примагничивает к себе мой взгляд и оставляет в смущенных чувствах. Максвелл Рот - олицетворение хаоса с шрамом на половину лица, извечными перчатками и хитрым, изучающим взглядом, фигура, не оставляющая мои мысли ни днем, ни ночью. Даже - особенно - когда он умер.

Забавно думать о нем в таком разрезе, смотря на него. Я намеренно пользуюсь этой формулировкой, потому что похороны действительно были, потому что Рот действительно умер и для Лондона, и для Висельников - по счастью, это случилось очень вовремя, аккурат когда его подчиненные начали осознавать, что их собственный создатель, как Фортуна, повернулся к ним совсем не лицом. Было ли это очередной частью огромного плана или я переоцениваю его, добавляя в произошедшее все больше темных красок, чтобы только самому огорчиться сильнее? Я не знаю. Спрашивать о таком я не собираюсь - еще чего, случилось и случилось, надо просто двигаться дальше.

У меня есть свои мысли по поводу символизма во взглядах Рота, но их я тоже предпочитаю не высказывать вслух. В мире происходит достаточно много случайностей, чтобы не обращать на них внимания и не сакрализировать их. Я мог оценить иронию, конечно, но ирония такого формата мне не нравилась, и признавать ее я не собирался, даром что только плечами раздраженно повел, оглядываясь на поворот, откуда вылезли распластанные мертвыми телами по земле Висельники. Подмоги, конечно, могло и не быть, времена, когда они смело ходили по своим улицам, прошли, спасибо мне и моим Грачам, но ничто не мешало им бродить по району в поисках подтверждения курсирующих вокруг слухов. Судя по словам одного из них, кажется... лежащего от меня слева, Максвелла не рады видеть на улицах Лондона живым. Висельники точили зуб на бывшего работодателя, который спутался с ассасинами, позволил им захватить город, а потом еще и трагически умер в конце. Бедные ребята, столько пережить, очень им сочувствую.

- Даже если нет, все равно, - я закатываю глаза и слушаю его пространную речь о семьях в Уайтчепеле, и опускаю на него недоверчивый взгляд, когда речь заходит о подарках. Возможно, это просто больная тема для меня. Возможно, она будет такой всегда. - Знаешь, мне вполне хватило твоего предыдущего подарка. И в твои игры я больше не играю.

Это звучит больше как успокоение собственной души, потому что, конечно же, мне становится любопытно. Это место выбрано явно неспроста, и раз уж я взял письмо у Льюиса, раз уж не смял его и не выбросил в ближайшую урну, то я должен пройти этот путь до конца, неважно, что он мне уготовил. Нужная квартира находится быстро; в два движения я взлетаю по пожарной лестнице к открытому окну и осматриваюсь в новом для себя помещении: на первый взгляд ничего особенного, здесь чисто и прибрано, но нет чьих-то вещей, и шкаф явно пуст: здесь не живут, просто поддерживают в порядке на случай, если сюда кто-то заявится. Максвелл появляется в окне позже, верный своим (и моим) привычкам, и я нарочито не смотрю на него, наворачивая шаги по обширной после поезда площади квартиры. Он осматривает шкафы, злится, что там нет лекарств - все это проходит мимо меня, пока я занят поисками. Не то, чтобы меня это не задевало: первым делом я парадоксально думаю о том, что ему надо найти эти чертовы лекарства, чтобы он не скончался у меня на руках (снова). Второй раз чуть не умереть за этот вечер будет совсем моветон.

- Я удивлен, что мне еще надо тебя как-то поражать, - я не могу удержаться от подкола, особенно когда он так роскошно выглядит, вальяжно развалившись на диване. Странно, но когда позволяешь себе какие-то мысли, о которых раньше и не догадывался... их со временам становится все больше и больше. Вместо того, чтобы заниматься поисками, мне больше всего сейчас хочется забраться к нему на колени и найти носом то место на шее, которое едва не лишило его жизни. Просто... почувствовать.

Я отвлекаюсь на бумаги, в беспорядке лежащие на столе, и нахожу наконец тайное и необходимое. И, вчитавшись в текст, не могу сплавить его с реальностью. Никак.

- Это еще что такое?!

- Я удивлен, что мне еще надо тебя как-то поражать, - Джейкоб неплох в сарказме, и Роту от его дерзости особенно весело.

— В самое сердце, — Максвелл прикладывает руку к груди, провожая ироничным взглядом ассасина, который никак не может выбрать, на чем сфокусировать своё внимание. С одной стороны, таинственный антигерой его истории, а с другой - задача запертой комнаты, и Максвеллу действительно доставляет удовольствие наблюдать за процессом принятия решений. Получается, им обоим удаётся удивлять друг друга без передышки, и в этом тоже есть свой шарм, с которым будет жалко расставаться, хоть и придётся. Эта маленькая блажь, сердечная слабость - останутся в Лондоне, куда Рот, вероятно, не вернётся, и ему хотелось бы извлечь из их последних часов/дней/недель с Джейкобом максимум веселья, пока тактильный голод не толкнул в очередную опасно-смертельную авантюру.

Максвелл провёл рукой по софе, мысленно жалея, что не может прямо сейчас коснуться ее голой ладонью. Эту же мысль он ловил, когда прокручивал в голове их с Джейкобом первый и до некоторых пор единственный поцелуй - что не мог помнить, какой была его кожа наощупь, хотя отлично запомнил текстуру его красивых губ. Кажется, Максвелл ощущал их до сих пор, незаметно и отчасти интуитивно подсасывая нижнюю в попытке продлить эти фантомные ощущения. Что ж, теперь он не понимал, что это было - и желал объяснений, а главное, почему не происходит повтора. Они просто оба взаимодействуют на небольшой дистанции, не решаясь ее нарушить. Хотя поза Рота - свободная, вальяжная, даже призывающая, - видимо, и ее недостаточно, чтобы спровоцировать Фрая, ну, хотя бы на смущение. Ладно. Он добьётся его эмоций чуть позже, или даже очень скоро. Максвелл не убирает с лица улыбки, что знает чуточку больше, чем ассасин, и просто ожидает, когда случится самое вкусное. Он и сам не знает, зачем хочет присутствовать на этом квесте, какого результата и реакции именно ждёт, но убеждает себя, что это только для того, чтобы проконтролировать, что все проходит так, как задумано. Так или иначе, эта новость все равно бы дошла до Джейкоба, например, юрист постучался бы в купе вагона его поезда, вручил бы вензелевое письмо, в котором официально закреплено право передачи собственности в руки Джейкоба Фрая. Правда, теперь уже - сэра Фрая, но о таких деталях недавно усопший никак не мог быть осведомлён. В любом случае, это неважно. Необходимый эффект достигнут — Джейкоб Фрай возмущён, и его эмоции бесподобны.

Обратный отсчёт до появления разъярённой фурии в зале: 3, 2, 1…

Бинго!

Висельник вскидывает подбородок, устремляя хитрый взгляд на ассасина.

— Полагаю, это… дай-ка взглянуть, — Максвелл тянет руку к бумаге, но тут же роняет кисть на колено, глухо смеясь, потому что, черт возьми, конечно он знает, что там. — А, это бумага о дарении. Прости, думал, ты умеешь читать.

Крик грача говорит сам за себя, а у Рота по пояснице бегут мурашки, плечи тревожно напрягаются, но взгляд горит бешеным энтузиазмом и инфантильным желанием увидеть радость на лице Джейкоба, как будто бы Максвелл подарил ему рождественскую игрушку, а не квартиру, но для него, впрочем, это не играло роли. Мог бы подарить и игрушку. Хоть сто игрушек, деньги - это лишь результат его тяжёлого труда, но никак не самоцель. В накоплении - дьявол. Ему не нужно было обладать ничем, и он сам это знал. Рано или поздно возникало желание уничтожить все, чтобы начать с нуля. Это был его личный цикл перерождений, железный способ выйти из апатии. Роту было необходимо время от времени терять все, чтобы иметь мотивацию что-то делать снова. Нахуй империю. Нет интереса держаться за власть, она даёт слишком много тревог и забот. Совсем другое дело - построить. И Джейкоб сможет сделать это, имея что-то вроде тыла и нормальной постели, а не то подобие кушетки в поезде. В поезде, мать вашу.

— Не ругайся. Я тоже жил в поезде, даже дольше твоего. Так себе комфорт, будем честны, — Максвелл проводит рукой по воздуху, разрезая его вместе с преставлениями об уюте в вечно движущемся составе. Только у него был цирк на выезде - буквально. Впрочем, у Джейкоба были другие ассасины, так что он может и понять. Перекинул ногу на ногу, упёрся локтями в спинку софы и расставил так руки, ну просто как король ситуации. — Но это я тоже предсказал… поэтому и не подарил. Я тебе ее завещал. — О, эта сладкая реакция! Все, абсолютно все ради неё. У Максвелла внутри все сжимается от восторга, подрагивает. Как же он обожал не оставлять людям шанса, а особенно Джейкобу. Если Максвелл решил сделать сюрприз, он его сделает. Не нужно сопротивляться. Хотя это и потешно… Если от подарка можно отказаться, то от наследства очень вряд ли. Ах, как удобно быть мертвым. Он улыбается Фраю так, словно хочет выбесить ещё больше. — Ну, дело твое, можешь отдать это под приют для детишек с завода, мне наплевать… «Спасибо, Рот, мы квиты» мне будет достаточно.

Конечно, это была плохая идея. Оставлять прикованным человека, который доверился себе (что тоже было такой себе идеей, если честно, что мешало мне убить его окончательно?), раздразнить и исчезнуть в ночи... хотя здесь еще непонятно, кто кого дразнил. При мыслях о том, что могло бы случиться, не отодвинься я, в животе что-то сладко скручивается и воздуха становится нестерпимо мало; картинки, которые возникают перед глазами, обжигают, и реальный, взбешенный Максвелл за моей спиной совершенно не разгоняет их. Скорее наоборот, вплетается в выдуманные сцены совершенно ужасающим образом, делая все настолько хуже, что хочется нырнуть прямо в Темзу, чтобы очистить голову

- Надеюсь, что нет! - кричу я ему в ответ и выпрыгиваю из окна, пуская длинный трос шенбяо в сторону противоположного дома. Уже только ради одного этого стоило сбежать. Не то, чтобы у меня не было ничего такого в жизни - нет, это полнейшая глупость, но качество чувств и эмоций, которые, я уверен, захватили нас обоих как торнадо, оно пугало своей силой. Я жаждал и страшно боялся сделать что-то неправильно. Как будто оказался посреди реки, подернутой тонким льдом, и неизвестно как удерживался на поверхности. Стоит сделать шаг - и меня затянет в ледяную воду, и выбраться из плена будет невозможно. Это и пугало. Мои собственные желания, и их кажущаяся полная невозможность.

Почему я не мог так с головой упасть в кого-нибудь вроде Грини? Или Белла? Во что-то безопасное, не угрожавшее жизни Лондона, не бывшее врагом, не настолько неопределенное в будущем. Хотя здесь ответ заключался именно в вопросе: я был знаком со многими такими людьми, и никто из них не привлекал мое внимание с такой силой, как это делал Максвелл Рот. Все в нем, казалось, работало на это - на то, чтобы я смотрел на него и не мог оторваться. На то, чтобы рот наполнялся слюной от одной мысли от...

Ноги опускаются на железнодорожный мост, и почти сразу я запрыгиваю в последний вагон, где хранятся наши запасы. Торговец с черного рынка, уставше сидящий рядом со столом, только кивает, и я иду дальше. В поезде заметно тише, чем было, когда я уходил: видимо, пьянка свернулась, и следующий вагон только доказывает это: в импровизированном баре, похрапывая, сидят в обнимку оставшиеся Грачи. Я осторожно обхожу валяющиеся на полу бутылки, добродушно посмеиваясь над вояками, и захожу, наконец, в свой вагон, чтобы как можно тише собрать необходимые вещи и снова раствориться во тьме. Осталось только проверить, спит ли Иви, но, подходя к двери ее вагона, я слышу только подозрительные звуки. И у меня не занимает много времени, чтобы их опознать.

Фууууу. То есть я, конечно, рад за этих голубков, но слышать такое в ночи омерзительно, какое счастье, что я свалил и не имел возможности еще и лицезреть их лобызания. Наверняка все в баре и началось, они же наверняка там пьяные вусмерть. Изображая рвотные позывы, я наконец закрываю сумку и выскакиваю из коридора на свежий воздух, стараясь не поворачиваться лицом к окнам вагона Иви, чтобы лишний раз не травмировать психику, и лечу обратно, в Уайтчепел. Обещал же, что буду недолго.

И сам же смеюсь от захватившей меня по пути мысли: если уж Иви решила отпустить вожжи, то чем я хуже. В конце концов, мы оба могли позволить себе хотя бы намного побыть счастливыми - до очередных решений и спасений, до момента, пока взойдет солнце. Теперь мне все больше казалось, что с наступлением дня что-то сильно изменится, но это пугало уже меньше. В конце концов, ее на этот длительный слоуберн я уже давно благословил, и временами смеялся над их неловкими попытками сблизиться друг с другом, не нарушая установленные нормы. Как будто для ассасинов это было так уж важно.

В тихую полупустую квартиру падает сначала сумка, а потом уже в окно засовываю голову я, и сразу вижу, что именно не так: наручники висят на трубе, и на другом конце никого нет. Приятное ощущение ожидания и какого-то вдохновения тут же покидают мое тело, когда я кидаюсь к софе, чтобы найти зацепки. Куда он мог отправиться? Да куда угодно, это же Максвелл Рот, он непредсказуем как спящий вулкан. В театр? Нет, это было бы глупо - там все дотла сгорело. В ближайший паб, лишь бы позлить меня? Да, более вероятно, как я посмел ему указывать и все такое. Под пустым стаканом из-под виски находится записка, которая вызывает у меня только раздражение - ну да, конечно же, он решил сбежать совсем, в очередной раз попрощаться и исчезнуть. Паника заставляет меня ходить по комнате туда-сюда, когда я наконец одергиваю себя: успокойся, ты отлично знаешь, что в таких ситуациях делать. Орлиное зрение не просто так тебе дано, не для того, чтобы теряться, когда люди внезапно исчезают.

Выследить его не составляет труда: Максвелл то ли не сильно старался, то ли очень торопился. Когда следы приводят меня на вокзал, я не удивлен, не сильно, по крайней мере, в конце концов, он сам хотел попросить меня помочь ему сбежать. Глупо было наверное думать, что он решил передумать и никуда не ехать. Впрочем, ачивку "самого умного ассасина" я все равно не заслужил бы.

Избавиться от стюарда проще простого, не нужно даже особо придумывать - я наплел ему какую-то чепуху про скандальную даму в последнем вагоне, и занял его место, стоило бедному мальчишке со всех ног припустить в конец поезда. Открыл дверь, да так и замер, рассматривая Максвелла. Неужели это все? Я действительно не вправе решать за него, как только этот поезд пересечет границу Лондона, все проблемы, связанные с ним, будут, как говорил Абберлайн, не в моей юрисдикции. Я не могу его останавливать, и уж тем более не могу опять запирать.

И приподнятое состояние ожидания, захватившее меня в моем собственном поезде, тухнет окончательно. Возможно, Иви действительно заслужила немного побыть счастливой, со своими правильными выборами и дальнейшими целями в жизни. Возможно, я - нет.

- Я бы посмотрел на тебя в роскошном платье, - только хмыкнул я и протиснулся в купе, чтобы сесть напротив него. - Значит, уезжаешь? Прости, я как-то не посмотрел, куда этот поезд вообще отправляется.

Какая разница, куда - подальше от меня, это точно.

Почти слетает с губ флирт на грани с сарказмом: «Снял бы?». Платье или Максвелла в платье - это ли важно… На этот вопрос в любом из вариантов будет крайне занимательный ответ, и от одной только этой мысли у Рота снова заходится пульс. Чертов Джейкоб Фрай! Никто, никто не нарывался так сильно, сам не зная на что! И у Максвелла от возмущения сгорало терпение, а силы противостоять желанию поднять на ассасина голос с каждой минутой все более уступали желанию выпороть, как непослушного мальчишку, и это, конечно, был полный п…

Поезд дрогнул, задрожав на тяге сгорающих углей, разогревающих двигатели. Значит, отправление должно было произойти уже скоро, и Рот нервно вздрогнул вместе с этим свистящим звуком. Это означало только одно: нужно было прощаться или ругаться, что реально в обоих случаях. Потому что Джейкоб Фрай - раздражает и бесит, потому что Джейкоб Фрай - абсолютно несносный мальчишка, который (раза в полтора шире его) никогда не слушается и делает по-своему, и черт разберёт, какой к нему нужен подход, и потому что Джейкоб Фрай со своим щенячьим взглядом уже довел его до исступления, бросая из крайности в крайность в ощущениях и мотивах. Бесит! Так сильно бесит, что хочется взять за грудки и встряхнуть хорошенько, чтобы привести в себя, открыть глаза на всю картину их невозможности, но получается только отшатнуться и, потупив взгляд в пол.

— Да, конечно, чувствуй себя как дома… — язвит Максвелл, разводя рукой по воздуху, когда Фрай устраивается напротив. Сам же продолжает стоять, только поворачиваясь корпусом вслед за ассасином, неотрывно держа его в поле зрения. Это не совсем страх повернуться спиной к своему не-убийце, но тревога, заставляющая держать себя под контролем. Видеть цель уже означает контролировать ее, а значит, возможен продуктивный диалог. Вернее, диалог-то неизбежен, просто… — Не думал, что скажу это, но… так будет лучше. И тебе, и твоему Лондону. — Максвелл вздохнул, сцепил руки в замок за спиной и опустил на Джейкоба взгляда продолжив объяснение на высокопарный манер: — Я совершил ошибку. Я втянул тебя в свою игру, когда позволил себе сорваться, потому что, черт возьми, да, у меня серьёзные проблемы с гневом. Я не вижу берегов, да и никогда не видел. Я анархист, и я устраиваю представления, когда мне скучно. Я причинил тебе массу неудобств, и за это хочу извиниться. — Это даётся трудно, но он это озвучивает. Вообще-то, ни перед кем не извинялся уже очень давно. Не за что да и не перед кем держать ответ, кроме своей совести. А вот перед ним, думается, нужно. Это для Рота, совершенно неожиданно, имеет значение. Он смущается, когда произносит то, в чем не чувствует себя уверенно, как буквально во всем остальном в этой жизни, и голос вдруг на октаву тише, словно все это слишком интимные вещи, которые должны остаться в вечности или в прошлом:

— Чего ты хочешь, Джейкоб? — Потому что у Максвелла Рота нет здравого объяснения этому притяжению и помешательстве друг на друге. Может, Рот хочет исправить сотворенное - ломать жизнь Джейкобу он, может, и хотел, но не собирался становиться свидетелем его дальнейших морально-этических гонок. Максвелл ебал эту этику в принципе, но вот для Джейкоба она была не пустым звуком, и хотя бы с этим стоило считаться. Он подходит ближе осторожно и сгорбившись, чтобы присесть перед ассасином на корточки и устроить руку на колене без всякого контекста, кроме непривычной чуткости, и поднял на него какой-то пространный взгляд: — Не думаю, что я тебе нужен, и это пройдёт, я не молодею, к тому же не красив, а ты можешь получить все и всех. Ты очень привлекателен и уверен в себе, и у тебя уже Лондон и титул, ты серьезно хочешь, чтобы я тянул тебя ко дну? — И почему слова такие чугунные! В горле пересыхает от волнения, и Рот не находит ничего лучше, чем легонько ткнуться лбом в это колено и остаться в этой позе на долгие секунды: — Я не заботился ни о ком очень давно. И твоя забота меня пугает. Ты изменил концовку, и теперь ты ведёшь. Это неприемлемо.

Неприемлемо, но почему-то терпимо. Если Джейкоб не будет сажать его на цепи без согласия, то, может, не так уж все и мрачно. Страх, заставивший Рота сбежать из квартиры, рассеивался только двумя факторами: Джейкоб пришёл за ним (и не как за преступником) и все ещё слушал его самоуничижительные речи с видом, будто ему на все это наплевать. Ну, точно глупец. Его глупец?.. Черт. Эти ноги буквально созданы для того, чтобы их трогать, обнимать, сжимать и целовать. Эти мышцы под пальцами ощущаются слишком эстетично. И эти штаны только создают дополнительную преграду для ощущения их работы. Максвелл и правда давно ни о ком не заботился, и этот жест, как попытка прислушаться к себе и к молодому человеку напротив, реагируя на зов чуйки. Их встреча в квартире должна была увенчаться провалом просто по закону жанра. Реальность в том состояла, что они не могли себе позволить поддаться сантиментам, будучи не в нейтральных водах и под угрозой расставания. И все сильнее Максвелл ощущал, что не хочет разжимать пальцев. Наоборот, напряжение в чужих мышцах только усугубляло положение от понимания, что никакие доводы разума не отпугивают Джейкоба Фрая. Что ж, значит, пора обратиться к интересам.

— Зачем ты бегаешь за мной? —Прорычал висельник и укусил Джейкоба над коленом. Вот тебе и «ой», нечего расслабляться. Это родео, а не мирная прогулка по заповеднику. — Ты либо идиот, либо… — Он не думал, что будет стоять перед кем-то на коленях. Подобные фокусы он делал очень давно, что уже и забыл, когда. Вообще, все ощущалось по-новому и будто впервые. И раздражение от страха перед яркими эмоциями не меньше, чем нарастающее возбуждение. Рука крепче сжимает колено Фрая и ведёт выше, пока Максвелл чуть вытягивается вперёд, раздвигая его ноги, и устраивается между. Либо… — Нравятся взрослые мужики? — Злая усмешка режет лицо Максвелла, добавляя голосу утробных, звериных нот, а взгляду некоторой томности. Вторая рука уже обнимает бедро Джейкоба, и в единстве этой хватки дёргает на себя, заставляя проехаться вперёд по сидению. Поезд трогается, и у ассасина еще есть время сбежать, но Максвелл думает, что они могли бы сойти на любой остановке, а может, не останавливаться вовсе. Лондон это переживет. — Что ещё тебе нравится? — Шепчет висельник, сощурив взгляд. — Кроме переодевания… — Ну, он не мог не подколоть.

Поезд дрогнул, заставив меня испугаться, что вот, прямо сейчас остается последний момент для нас. последняя возможность сказать хоть что-то. У меня, несмотря на обычное мое состояние исключительной говорливости, не находится слов и напрочь отнимается язык. Я уже задал самый главный вопрос этого вечера, но слышать на него ответ - до ужаса страшно и не хочется совсем. Если бы можно было как-то оттянуть этот момент... Да, я мог бы, если бы сильно захотел: остановить поезд, взорвать паровоз, эвакуировать весь вокзал вместе со всеми в этом поезде под предлогом террористической атаки. Что угодно. Но мне это казалось нечестным. По отношению к Максвеллу так точно, если он действительно решил бросить здесь все, и меня заодно, не мне его останавливать. В конце концов, это действительно было правильным решением. Оставаться жить в городе, где все считают тебя мертвым, а если вскроется правда, объявят за тобой охоту, не лучший из планов. Так что да, новый город, новая жизнь. Новая страна, может быть. И никаких ассасинов за спиной, если у него хватит ума не лезть снова к тамплиерам в карман. Смерть - отличный повод начать все с чистого листа, по крайней мере, так мне кажется прямо сейчас. А еще мне кажется, что если он все же уедет, я развалюсь на части. Необходимость видеть его, захватившая меня целиком с того момента, как я обнаружил, что он жив, делала со мной страшные вещи. И прямо сейчас я готов был умолять его передумать.

Но, конечно, ни за что не стал бы. С другой стороны, это совсем не означает, что мне не приходится потратить всю силу воли, чтобы действительно начать. Его аргументы до отвратительного правильные, и мне хочется попросить, чтобы он никогда больше таких разумных вещей не говорил - это совсем не в его духе и ему не идет. Так будет лучше Лондону, как же. И мне, разумеется, тоже. Как он вообще это вывел? Бред же полный. Еще и извиняется, отчего у мена глаза точно становятся по пять фунтов. За то, что причинил неудобства? Интересно, что сказала бы на это Иви?

Возможно, стоит перестать так часто думать о ней и ее возможных реакциях. Я как будто все еще надеюсь их подружить и оправдать Максвелла в ее глазах, ведь он, в конце концов (ха!) не такой уж и плохой. Ну подумаешь, немного анархист. Ну берегов не видит, бывает, я их вижу, что ли. В общем, все наладится, слюбится, будет замечательно, лишь бы Иви ему сразу кукри в глотку не вонзила - она не я, ошибку вряд ли допустит.

- Ты так говоришь, будто я маленький ребенок и не могу сам за себя решать, - проворчал я, складывая руки на груди и наблюдая за Ротом исподлобья. - Я отлично видел, кто ты и что из себя представляешь, и это не помешало мне возвращаться.

Это не совсем правда, здесь я вру и себе, и ему. Да, конечно, я знал, кто такой Максвелл Рот и что он из себя представляет, но его доброжелательное отношение, улыбка и в целом весь он сделали со мной что-то странное и заставили думать, что возможно мы одного поля ягоды. Может быть, он действительно сможет понять меня - может быть и я достаточно хорошо понимаю, кто он такой и почему делает то, что делает. Забавно, что этот морок разрушило одно-единственное задание, после которого все полетело кувырком. Хотя нет, не забавно. Вообще-то, это было довольно больно.

Дальнейшее кажется каким-то дурным сном, следствием отравления ядом, потому что на реальность это похоже еще меньше. Максвелл опускается чуть ли не на колени, хотя это я тут собирался умолять его остаться, и я только осторожно протягиваю руку, чтобы коснуться его волос. Все это так странно... кончиками пальцев я обвожу его шрам на щеке, задумчиво рассматривая. Некрасивый? Не молодеет? Это серьезно то, о чем он думает? Сам Максвелл Рот, бывший владелец театра, бывший главарь Висельников, бывший помощник тамплиеров, теперь стоящий перед возможностью совершенно новой жизни почему-то думает о том, что он не подходит для меня, и от этого хочется смеяться. Какая разница, кого я там хочу получить? Я никого не хочу, кроме него. Может быть, уже давно. Может быть, с того момента, как увидел его впервые.

"Чего ты хочешь?"

Это невыразимо сложный вопрос, на который не может найтись однозначного ответа, и пока я пытаюсь облечь ту кашу, которая находится в моей голове, в слова, он неожиданно кусает меня над коленом, и, коротко ойкнув, я смеюсь. Страхи и сложности не исчезают, наоборот, культивируются, разрастаясь до масштабов среднего леса, и мы - в центре, скрытые кронами деревьев от окружающего мира. Сейчас или никогда, так? Я пропускаю момент, когда он оказывается еще ближе, прямо между моими ногами, и потому не успеваю среагировать, когда его ладонь на бедре неожиданно дергает на себя, заставляя меня охнуть, утопая в этих невиданных раньше чувствах. Ощущение опасности как в клетке с голодным тигром, и насколько же ужасным должно быть то, что я хочу быть съеденным. Я хватаю его за ворот пиджака и тяну на себя, заставляя привстать, и едва касаюсь его губ своими, наслаждаясь туманящей близостью.

- Мне нравишься ты. И я хочу тебя. И плевать мне на всех, кого бы я там мог получить, с самого Биг Бена. Подумать только, сколько глупостей варится в этой гениальной голове.

Поезд трогается, но этого никто из нас не замечает.

Смелый мальчик со взглядом безумца или влюбленного - так сложно интерпретировать, когда сам потерян. Этот взгляд томных карих должен пронзать насквозь, прожигать своей непреклонной самоуверенностью. Но этот взгляд - стоящего в шаге от пропасти отчаявшегося мужчины, и Джейкоб выглядит разбитым, но с плещущимся в глазах огоньком надежды - той, с которой, вероятно, он прыгает с любой высоты, не боясь разбиться. Максвелл за один этот взгляд отдал Лондон и не пожалел. Он давно не делал ничего стоящего, если честно, так что же - чем плохо пожертвовать жизнью ради любви? Проходящей или вечной, не столь важно, просто Роту давно не было так трепетно и волнительно рядом с кем-то, что сейчас, будучи абсолютно никем - живым мертвецом без будущего и настоящего, - не мог даже скрывать своих противоречий, что раздирали изнутри полнейшим непониманием, что делать дальше. Рот больше не был постановщиком своей жизни, она - в руках ассасина, который почти не дышит, не осознавая всей силы своей власти (может, и к лучшему).

- Ты так говоришь, будто я маленький ребенок и не могу сам за себя решать, - Джейкоб ворчит, как будто Рот пытался его научить уму-разуму, а это никогда не было их историей. При всей любви к покровительству, он не хотел перевоспитывать и переламывать то, что уже выросло на благодатной почве воспитания лучших убийц за все существование человечества. Хотел ли Максвелл нянчиться с ребенком? Очень вряд ли, и свою любовь к детям он некогда проявил во всей красе; но какова тогда была цель этого монолога?

Переубедить - возможно. Заинтриговать - безусловно.

- Я так не говорил. - Максвелл отрицательно качает головой и мягко улыбается: - Как раз-таки наоборот... Думал, это поможет принять тебе верное решение.

Конечно, Рот ни черта не знал, какое решение правильное; ему самому не хотелось, чтобы Джейкоб отпускал его. Не теперь, когда все так очевидно плохо, что даже хорошо - взаимность чувствуется каждой клеткой тела, что в контакте с чужой. Забранная жизнь не так связывает двоих людей, как спасённая. Максвеллу не откупиться от долга, но с каждой минутой вместе - меньше всего хочется закрывать этот счет.

Останься со мной - мысль фонит в каждом вздохе; выбери меня - с каждым выдохом о такую мешающую ткань под щекой и перед ладонями. Разве должно быть так сложно? Какая ирония, что людям требуется все анализировать при врожденной тяге к потаканию низменным инстинктам, что в итоге побеждают. Почему нет? Знаешь, это очень хорошая философия, упрощающая жизнь и быстрее приводящая к успеху. Когда нужно просто - отпустить или подтолкнуть в эту бездну. Всего шаг, но ведь ты уже почти решился.

Принял все эти побочные и негативные как свои - привязал к себе, притянул за грудки. Расписался в контракте этой сделки с дьяволом, который впервые - вывалил все пометки, что мелким шрифтом, который не читаешь. Негодяй, подлец, душегуб и психопат-садист - о да, Джейкоб расписывается под каждым пунктом прямо как взрослый мальчик, умеющий брать ответственность за свои поступки. Так ли это? Рот в свои сорок с лишним не научился, но у ассасинов какие-то свои буддистские практики, потому что Максвелл решительно не понимает этого выбора, но едва ли не мурлычет в губы Джейкоба, прижимающиеся в поцелуе, цепляясь за его бедра с куда большей силой, что не позволяет упасть от качки вагона и головокружения от успеха. Джейкоб Фрай пахнет, как победа, которую Максвелл Рот одерживает в нелегкой битве за верность, определяя для себя новую сторону, которой бросит мир к ногам, если потребуется, но пока - бросается сам с решимостью смертника или бойцовского пса, врываясь в поцелуй с пылкостью и амбициями на реванш. Никому не сходят с рук попытки устроить ему эмоциональные качели, а Джейкоб давно уже вышел за допустимые лимиты.

В нем все было правильно при очевидной не_идеальности нрава. Как по мнению Максвелла, то его все очень даже устраивало, даже (и в особенности) когда Джейкоб раздражал его неподкупностью, строптивостью и просто невозможным этическим давлением, которое раз за разом ставило Рота в тупик, ограничивало свободу, но при всем при этом будто бы не так уж и несправедливо - Максвелл Рот умел находиться в социальных рамках и нормах, это навык, которому учишься, когда крутишься не только в высшем свете, но и в различных государственных учреждениях, где важна иерархия, система и традиции, и разница между балами и тюрьмами заключалась, разве что, в интенсивности подхода, но Джейкоб учил его совсем другому: не подстраиваться и играть по правилам, а усвоить их, принять за абсолют некоторые гуманистические идеи. Что ж, наверно, одна из них - это идея прощать.

- Скажи это еще раз, - требует Максвелл, поднимаясь на ноги и чуть наваливаясь на Джейкоба сверху, устраивая колено между его ног, запрещая уходить от контакта, в том числе зрительного - из-под ресниц и поволоки еще сдерживаемой страсти, которая расплескивается из берегов, словно два цунами сходятся над несчастным городом (или в границах одного купе). - "Хочу тебя", говори, - повторяет, придерживая ассасина ладонью за шею, чуть сжимая под нижней челюстью, чтобы вытянуть его лисье прекрасное личико, и его собственная грудь раздувается от слишком мощного вздоха. Максвелл сгибается над ним, накрывая губы Джейкоба своими, пошло втягивает его нижнюю губу и легко прикусывает. Он ведет свободной рукой по груди Фрая, забирается под рубашку, извечно расстегнутую на несколько пуговиц, и сжимает сосок между указательным и средним пальцами. - Если бы ты знал, мой мальчик, сколько терпения уходит на то, чтобы держать себя рядом с тобой, ты не был бы так критичен ко мне. - О, его тело было таким идеальным, что требовало немного анархии. Максвелл усмехнулся в поцелуй, перевел руку с шеи на волосы, чтобы можно было быть еще ближе, чувствовать каждое движение ассасина, с кошачьей пластикой тянущееся к прикосновениям. Своя же реакция - побочна, он не сдерживает ни реакций, ни рыка, что требует большего. И если сначала Максвелл поглаживал его голову пальцами, то сейчас - сжал в кулак на затылке эти непослушные волосы. В конце концов, в этой пьесе страдать должны оба, а не только тот, кто желал Джейкоба Фрая уже слишком долго.

Весь этот диалог, начавшийся с моим появлением в купе, звучит так, будто это я должен принять какое-то решение, а не он. Как будто это Максвелл ждет какого-то окончательного решения от меня, а не я, наоборот, прибежал сюда в последней попытке сделать хоть что-то, чтобы он выбрал меня. Это могло бы быть унизительно, если бы не миллиард "но" в нашей истории: если бы не то, что я приковал его к батарее парой часов ранее, если бы не то, что он подстроил все так, чтобы мне пришлось его убить. Если бы не эта страшная взаимная тяга друг к другу, с которой все началось и никак не могло закончиться, да и вряд ли закончится когда-нибудь, если честно. Каждый раз, при каждой нашей встрече Максвелл всеми силами показывал, как я важен и интересен, как я исключителен во всем этом чертовом городе, где ни у кого не было достаточно дерзости и силы, чтобы противостоять Старрику и его прихвостням. Я знал это, разумеется, и про дерзость, и про исключительность, но никто и никогда не относился к этому с таким восторгом, как Максвелл Рот. Он не пытался льстить мне, чтобы получить желаемое: наоборот, он довольно искренне восхищался каждым нашим общим шагом, и сам предложил помощь, и каждая встреча с ним фонила приятным общением, идеями, будоражащими кровь, и томительным ожиданием чего-то. Какого-то взрыва, потому что всегда казалось, что мы в полушаге от него.

Когда театр горел, я думал - вот оно. Именно этого взрыва я и ждал, это ведь было так очевидно: доверяться человеку, который работал на тамплиеров и был известен на весь Лондон своим непредсказуемым темпераментом. Чего-то подобного следовало ожидать: это было громко, эффектно и очень болезненно. Но теперь, полулежа в купе совершенно обычного пассажирского поезда, с Максвеллом Ротом, примостившимся между ногами, я думаю: вот оно. Я ждал именно этого, сам не зная, но чувствуя каждой клеткой тела, что именно этого я хочу, именно это мне нужно. Он нравился мне настолько, что несколько раз я, натыкаясь на воркующих Иви и Грини, всерьез думал сбежать из поезда в чужой огромный величественный театр, потому что там я чувствовал себя и спокойнее, и свободнее, чем в отбитом у Висельников поезде. Это было странно и неправильно, и я думал, что все дело в том, что Максвелл был тем, кто способен понять меня, в том, что мы могли бы стать друзьями и что у нас были все шансы сделать это. Но "друзья" - это, видимо, совсем не то, чего мне хотелось, даже тогда, и захватившее меня сейчас ощущение горящей кожи в тех местах, где Максвелл касался меня, даже через одежду, только доказывало это.

И вот - от слов мы переходим к действию, третий поцелуй кажется совсем другим, без привкуса такого отчаяния, но с большим распаляющимся желанием, перетекающим от одного к другому, сплавляющим воедино, заставляющим теряться в реальности и терять саму реальность - событие для ассасина беспрецедентное, закрыть не только глаза, но и орлиное зрение, и весь анализ окружающей действительности, как будто оказаться слепым в чужих руках. Я не могу проследить события дальше, и не считаю нужным: сейчас есть только я и он, и то, что происходило между нами с самого начала, что росло и поднималось совершенно несмотря на окружающее и происходящее. Он оказывается сверху, и я цепляюсь руками за его плечи, и смотрю во все глаза на него - распаленного, взъерошенного, почти отчаянного в своем желании, и я сам наверняка выгляжу точно так же, дышу, приоткрыв рот, потому что каждый вдох дается тяжелее, чем предыдущий, пока Максвелл окончательно не лишает меня такой возможности, увлекая в очередной поцелуй.

- Я хочу тебя, - повторяю я за ним громким шепотом, который под конец обращается в стон. - Ты только сейчас это понял, да?

Дальнейшие реплики не нужны, и возможности кидаться остротами больше нет, как и желания: я забираюсь рукой под его одежду в стремлении коснуться кожи, и давлюсь ощущением ладони на своей шее, это все странно до ужаса, и еще страннее (и страшнее) что кажется правильным, он - вокруг, повсюду, и, меня это устраивает, прямо сейчас я готов дышать одним им, наверстывая все, что было упущено до этого. Подумать только: все это могло закончиться совсем не так. Все могло завершиться там, на первой финальной точке, которую я ошибочно считал ожидаемой, но никак не здесь, с его руками, заставляющими стонать на выдохе, с коленом, об которое удобно тереться, и чем я пользуюсь сполна, с необходимостью задрать голову выше, когда он сжимает волосы в пальцах. Я не остаюсь в долгу - давлю на спину одним сильным движением, чтобы он не удержался, и закидываю ногу на бедро, стремясь сделать площадь прикосновений еще больше. И только здесь со смехом вспоминаю вещь, которая может сильно аукнуться (но не то, чтобы я хотел с этим что-то сделать).

- Я не закрыл дверь, - я действительно смеюсь, представляя себе лицо человека, который случайно ошибется купе и увидит такую картину.

Браво, Джейкоб! Все овации здесь и сейчас — только для тебя, и если бы зал был полон гостей, он рукоплескал бы и просил повторить на бис все то, что ты делаешь (с ним). Но вместо этого — восторженный хищный взгляд Максвелла, что ловит каждое движение и мимику Джейкоба, такие искренние в проявлениях. Максвелл сглатывает комок в горле через боль и першение, но даже и не думает прекращать голодать по нему. В этом - третьем, - поцелуе ни боли, ни отчаяния, только чистое желание и не высказанная благодарность за смелость быть честным, иначе сошли бы с ума в полной темноте, спутанных мыслях и сомнениях, разрывающих грудную клетку самыми острыми когтями стервятников. Горящий внутри огонь кажется вечным, сегодня - не обжигает, а распаляет; ещё немного - и охватит не только это купе, но и вагон, и весь поезд, потому что они умеют только так, дотла, а после - восстать из пела, обратившись сказочными фениксами, а не чёрными птицами. Но сойти с ума от этой ослепляющей (видит ли орлиное зрение силуэт сердца, что бьется о клетку рёбер?) страсти, что ещё пару минут назад была в шаге от взаимной зависимости, а сейчас же - превратилась в необходимость. Как странно, что Максвеллу на признание этого - понадобилось времени больше, чем Фраю, но поезд на полном ходу мчится в неизвестность, и они оба - забывают, какая конечная точка маршрута и какое вообще направление. Ведь взгляды в перестрелке, а губы в поединке - и будто бы уже неважно, куда и зачем, главное - с ним. Выбор сделан, и это совершенно точно - катастрофа, но ведь и они - привыкли доставлять проблемы. Может, миру будет спокойнее, если они теперь будут доставлять их друг другу?

О, черт, Максвелл, неужели ты строишь на этого мальчика планы? Так давно ведь хотел отойти от криминальных дел, но ведь в эту сторону даже не думал, не считал возможным любить кого-то, кроме воспоминаний о безвозвратно утерянном. Похоронил всех когда-то близких — похоронил свои слабые стороны. Но вот, нарывает старая рана, и Максвелл снова чувствует давно забытое, обнажает нутро, подставляется под клинок, и это даже ему самому кажется только началом. Потому что отдать Джейкобу он хочет гораздо больше, чем свою жизнь и уайтчепельскую квартиру. Что-то куда более ценное и уникальное. Эксклюзивное и только для Него.

Максвелл Рот никогда по-настоящему никому не был верен; Джейкобу Фраю, что посмел передать его однажды, он отдаёт — свою верность.

— Конечно же нет, дорогой, с тобой все было очевидно. — Ухмыляется Максвелл, прихватывая губами язык ассасина, чтобы избежать очередных фраз, пока черёд Рота отвечать на вопрос: — И был уверен, что со мной тоже, — ну, справедливости ради. Рот ведь даже не скрывал своего всестороннего интереса к самому храброму мужчине в Лондоне, а он все не понимал намёков, но охотно принимал ухаживания. Потом понял, что у него никогда не было мужчины, как бы ни сквозило от него желанием быть единственным. О, эти проблемы младших детишек. Максвелл из исключительной вежливости не спрашивает, сколькими минутами своего первенства кошмарила его Иви.

Максвеллу куда интереснее, во сколько минут будет разница между ними. Ах, и ведь они уже упали в горизонталь. И Рот ведёт ладонями по бёдрам ассасина, подтягивая его ближе к своему телу, и чувствует пахом то, что чувствовал коленом - проезжается вверх-вниз на пробу, противопоставляя предупреждению угрозу, со сдержанным шипением.

Джейкоб смеется, а Рот шутит в ответ, вкладывая в эту шутку большую долю правды:

— О… тогда мне придётся убить всех, кто нам помешает. — Взрыкивает Максвелл у самого уха, кончиком языка проводит по мочке и проскальзывает глубже всего на мгновение, меняя его на бархатную вибрацию своего голоса: — Даже если сюда зайдёт сама королева.

Подписав контракт с дьяволом, будь готов к последствиям. Роту не нравится, когда ему что-то запрещают, но это право есть только у Джейкоба Фрая, и будет все, как он захочет, но только после того, как Максвелл наиграется. В попытке расстегнуть пуговицы на рубашке Джейкоба, он кажется слишком торопливым и нетерпеливым, что просто рвёт ее и откидывает по бокам в разные стороны. Дёргает их вверх, блокируя руки Джейкоба на уровне его лица (чисто символически, не желая отрываться от его тела) и соскальзывает губами на шею, целует-кусает жадно, пробует на вкус и стонет в пылающую кожу, словно страдалец и благословенный в одночасье. Да к черту! Рот снимает перчатки, не глядя отбрасывая их на столик, и, наконец, касается обнаженной кожи ассасина, забираясь ладонями за спину так, что костяшки скользят по матрасу, а кончики пальцев оставляют белые полосы следов, и он приподнимает Джейкоба за пояс, впиваясь губами в упругий живот. Он слишком занят изучением рельефных мышц спины, чтобы прерваться на лишние действия, за которые ответственность вполне может лежать на обоих: — Расстегни свои штаны. — И потому Максвелл командует, снова вытягивается вверх по телу и льнет к губам, целуя со стоном и неприкрытой провокацией в горящем взгляде. Тянет рубашку ещё выше, наконец, высвобождая руки Джейкоба, и откидывая тряпку аккурат к своим перчаткам. Наблюдает за тем, как Фрай справляется с задачей, и усложняет, выпрямляясь над ним и прихватывая за ослабленный пояс брюк. — И мои.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция - полное безумие. Поезд набирает обороты, прорезая непроглядную тьму ночи, и я до них пор не знаю, куда он едет, куда Максвелл решил устремиться в попытке сбежать от всего, что составляло его прошлую жизнь, и меня заодно. Если задуматься, это было довольно умное решение: при всех вводных данных мне не то чтобы стоило доверять, даже когда я сам очень просил об этом. Чудом избежавший смерти от клинка ассасина, как правило, стремится сохранить жизнь, ну, в обычной ситуации. В этом плане Максвелл пошел чуть более длинным путем, но все равно оказался здесь, намереваясь отправиться прочь из Лондона.

Куда? Где он собирался устроить свою жизнь? В Шотландии? Или отправиться на перекладных на континент? Я слабо представлял себе Максвелла в декорациях маленького городка, где все друг друга знают и в общем фоне довольно бесхитростны. Ему бы быстро надоело в Кроули, это я знаю точно - мне самому там надоело. Удалось ли бы мне найти его потом, или мы бы больше никогда не встретились? Столько вопросов, но ответов на них не предвидится, да и не нужны они, потому что я успел поймать его здесь, потому что он ждал меня и так очевидно надеялся, что я приду, что эта надежда теперь расползлась по всему купе, наполняя собой легкие и каждую секунду напоминая: находиться здесь было твоим осознанным выбором. Может быть, более осознанным, чем остальные действия, которые я совершал.

Потому что самое ужасное заключается в том, что с Максвеллом Ротом приходится думать. Решать, прикидывать, надо ли мне это, вступать в сделку с совестью и сердцем, пытаться не разорвать себя на мелкие кусочки, но и не потерять желаемое. Мы были на одной стороне совсем недолго, и это кончилось трагедией. Сейчас мы не на одной стороне вообще, и с этим только предстоит разобраться - выстроить новую жизнь по кирпичику и понять, как она вообще будет выглядеть. Бороться за нее конечно стоило, в этом у меня нет никаких сомнений, и прямо сейчас я занимаюсь именно этим: борьбой за счастье. Преимущественно с собой. Потому что думать о том, сколько все это длилось - невыносимо, Максвелл сам только доказывает, что довольно долго, пока я не то чтобы не понимал что происходит, сколько не представлял, что такое в принципе может быть. Интерес Максвелла... был достаточно очевидным, и при этом я никогда не накладывал его на... на происходящее сейчас.

Сейчас он творит со мной какие-то невообразимые вещи, заставляя задыхаться и гореть от его прикосновений. Я приподнимаю бедра, прижимаясь к нему сильнее, и вспышками в моей голове становится блаженно пусто - я облизываю и закусываю губу, вздрагивая от его горячего голоса прямо на ухо, целых несколько мгновений наслаждаясь появившейся картиной перед глазами, где Максвелл методично убивает каждого, кто посмел открыть дверь и увидеть то, что их глазам не предназначено. Мне нравился стиль его боя: резкий, напористый, выводящий из равновесия, он был чем-то похож на мой, и наблюдать за ним со стороны было бы сплошным удовольствием, если бы мы не влипали в драку каждый раз вдвоем. Но очень быстро природное нахальство берет верх, и я улыбаюсь, поворачивая голову, чтобы поймать его губы в свои и сбить с мысли.

- Если ты опять начнешь убивать невинных людей, мне придется что-то с этим сделать, - фраза звучит куда более игриво, чем представлялась, но от этого еще лучше: ни он, ни я не говорим всерьез, по крайней мере, не целиком, и оба понимаем это, и оба не можем остановиться. Максвелл идет дальше, и, не сумев справиться с пуговицами рубашки, просто рвет ее, и в моменте это так горячо, что я не думаю ни о ней, ни о том, что буду делать когда выйду отсюда. Это "когда" протяжено во времени на миллионы лет и не случится в ближайшую бесконечность; он ловит мои руки, процарапывающие его спину, и слабо удерживает, и у меня нет желания сопротивляться. когда чужие поцелуя распаляют сознание и заставляют тело отзываться раньше, чем я успеваю это понять. Это все настолько нетипично и настолько неизвестно для меня, но Максвелл точно знает, чего хочет и что делает, так что мне остается только полагаться на импровизацию и действовать по воле... ну, не сердца наверняка. Не сейчас.

Я пропускаю момент когда он снимает свои извечные перчатки, но прикосновение голой кожи не спутать ни с чем: они нежнее и чувственнее, и вызывают куда больше эмоций, я тянусь к этим прикосновениям, теряясь в моменте, кладу ладонь на щеку с очередным поцелуем и позволяю стащить с себя остатки рубашки. И все это просто идет дальше: я отвечаю на его настойчивую просьбу, прижимаясь губами к шее и торопливо расстегивая штаны, чтобы их не постигла участь рубашки, и едва не задыхаюсь, проводя ладонями по его бедрам, чтобы сделать то же самое с ним.

- Нравится командовать? - вышептываю ему на ухо, резко притягивая к себе, чтобы притереться еще сильнее, чтобы до звезд в глазах. Если бы я раньше знал, что такое в принципе возможно, долго бы мы вокруг да около не ходили. Мне так нравится с ним все, и все кажется таким естественным и правильным, не вызывая никаких противоречий, что это развитие событий кажется единственно верным. Другого просто не могло быть.

Роту кажется, что его мальчику нравится мысль о случайных убийствах. Таких, которым он не сможет помешать, даже если захочет. Таких, которые произойдут потому, что кто-то так решит, потому что тогда можно будет сделать свой ход или, в общем-то, скинуть ответственность. О, да пожалуйста, Максвелл возьмет ее в свои руки, как и тебя, и все, что нужно, лишь бы мероприятие закончилось успехом. Он про результативность, а не про этические вопросы, и с этим придется смириться или же — научить играть за свою сторону, и в этом Джейкоб будто бы преуспевает. Талантливый, бесспорно — сразу бросилось в глаза, запомнилось, запечатлелось в памяти. Незабываемый — почти наверняка, да Максвелл и не успел попытаться. Юноша разворачивал свою экспансию слишком активно и будто бы на всё, и Рот хотел подать ему это на блюде, и в том числе себя. Он уже не помнил, сражался ли за него кто-либо (просто так, не по найму или из-за угроз, а по собственному желанию), но Джейкоб делал это вопреки здравому смыслу, а Рот — нарочно не хотел его искать.

— Накажешь меня? — Это парирование звучит скорее как просьба, но Максвелл не хочет задумываться о смысле, когда есть просто порыв и чистое желание, и ему на самом деле плевать, как воспримет этот вопрос Джейкоб — любой из вариантов Максвелла устроит, даже если это будет проигнорировано. Потому что он и сам уже забыл, отвлекшись на расправу над рубашкой, которую не очень-то и хотел снимать аккуратно.

Не то, чтобы с Джейкобом хотелось быть грубым, но не оставить на нем живого места соблазн был чертовски велик, и кто он такой, чтобы сдерживаться? Этого не может и Фрай — царапающийся, активный, чуть смешащий, но Максвелл не мог его за это осуждать. На кону все-таки жизни случайных залётных пассажиров (конечно же, нет). Максвелл бы принял наказание за них даже авансом, но Джейкоб предпочёл сменить тактику поединка и сразить Рота наповал своей чувственностью: рукой на щеке, что обжигала, но не ранила, и Висельник непроизвольно повёлся за этой рукой, обнажив и шею, и собственную скрытую нежность. Откуда только?

Откуда — столько?

Его так давно не раздевали, что, боже праведный, мужчина останавливается, чтобы прочувствовать все до мельчайших деталей. Прислушаться к телу под ним и этим ловким пальцам, которые замечательно справляются с ремнём, задевают якобы случайно, и Рот стонет.

— Нравится командовать?

О, ты не представляешь насколько.

И все же, если копнуть глубже и задуматься над контекстом, Рот задает резонный встречный вопрос, снова сталкиваясь с Джейкобом в зрительном контакте:

— А тебе нравится подчиняться? — Рычащие ноты из груди отдаются вибрацией в обнаженную грудь Джейкоба, когда они так близко друг к другу и могут фокусироваться только на бездонных черных зрачках горящих от возбуждения глаз, каждая фраза обретает двоякий смысл, и подвох этого вопроса здесь, на самом-то деле, крылся в том, что Максвелла устроил бы любой из ответов, поскольку улыбка его не меняется, а страсть не утихает. В этом вся прелесть опыта: понимание, какие ритмы и потребности у каждого человека, чтобы принять его со всем вкусовым разнообразием. Максвелл Рот был человеком настроения, а это значило только то, что роли в этом театре для взрослых распределялись исключительно по фактору выбранной ролевой модели. Так уж вышло, что сегодня охотник превратился в жертву, не рассчитав уровень сопротивления преследуемого. Кто сказал ассасину, что загонять в угол — хорошая идея? Худшая из всех возможных, если только такой финал изначально не входил в планы Джейкоба. — Принял к сведению... — Ответил Максвелл тише и прямо в губы Фраю, прижавшись теснее, до полного контакта, когда крепкие ноги сомкнулись вокруг талии Висельника, а ослабленные на бедрах штаны уже не сдерживали возбуждение.

Максвелл перенес одну ладонь на шею Джейкоба, чуть сильно надавливая, чтобы прижать его к (не слишком) мягкой поверхности, обездвижить хотя бы так и выровнять движения или просто подстроиться под его ритм, а может, черт знает, просто показать, кто здесь папочка, пока это тело такое послушное и отзывающееся, безумно соблазнительное и крепкое, и Рот только на одной чистой интуиции ловит руку Джейкоба на подлёте к шее, останавливая перед раной, переводит на взгляд на нее и уступает порыву — поднести к губам, поцеловать костяшки в заживающих ссадинах, забыв про то, почему обычно скрывал руки. Ведь все мысли — только о Фрае, о его запахе, о теле, что ощущалось таким интуитивно понятным и близким, как если бы Максвелл сходу определил его сильные и слабые стороны, а теперь проверял на практике, заходя еще чуть дальше в неспешных, но сильных волнообразных движениях бедер и погружению его пальцев в свой рот, вылизывая вокруг и между. Максвелл всегда считал, что это — один из самых чувственных моментов во всем процессе интимной связи. Убирает руку от шеи и тянет ею вниз штаны Джейкоба, чуть приспуская, отнимает губы от пальцев и эту руку опускает вниз и кладёт на его же член. Сам же приподнимается на ладонях, смотрит в упор и ниже, планируя смотреть и не трогать. И этот взгляд, полный похоти и порочности, весь из обожания и ещё немного — доминирования.

Максвелл Рот может и не командовать — вслух, но все равно будет так, как он захочет.

— Какой же ты красивый, Джейкоб… — не столько комплимент, сколько дополнительная мотивация. Он с первой встречи понял, что слух — самая эрогенная зона его дорогого мальчика. Ох, простите — молодого человека. И по картине, что открывалась Максвеллу, было понятно, что возраст для Джейкоба Фрая и правда не имел значения, как и все, что Рот себе напридумывал в качестве останавливающих факторов. Он опустил и свою руку, кончиками пальцев коснулся чуть ниже, погладив по нежному шовчику, и ощутил снова, как подпитывается чистыми эмоциями его острых реакций. Коснулся другой рукой его губ и указательным пальцем чуть оттянул нижнюю. — Ты выбрал не ту сторону, дорогой. Впрочем, почему нет? — Ухмыльнулся Максвелл и провел пальцами вверх, накрыв руку Джейкоба своей и перехватив инициативу. Хитро сощурился и попросил: — Главное, не изображай из себя паиньку.

Задумывался ли я о возрасте вообще когда-либо, пока общался с ним? Возраст других людей в принципе никогда не казался мне чем-то интересным, он ничем не мешал мне - флиртовать, убивать, строить коалиции и планы. Разве что перед Ее Величеством я бы может быть оробел немного, но остальные не интересовали меня настолько, чтобы я принимал в расчет количество лет, которые они успели прожить в этом мире больше меня. Ни я, ни Иви не страдали особым уважением к возрасту и чину, и, возвращаясь к словам Максвелла о том, что он старше и не слишком красив (что отдельно вызывает смешок, потому что это настолько очевидная неправда, что бьет в глаза, потому что даже его шрам не портит картину, а довершает ее историей, которую я еще не знаю), то для меня это действительно не имеет никакого значения. Я просто не вижу этого ни в наших беседах, ни в наших... действиях другого рода. И это уж точно никогда не стало бы причиной, по которой я бы отвернулся от него. Единственная такая причина уже произошла, но, как теперь заметно, даже это не смогло отвернуть меня в полной степени.

Разве что добавить красок и куда более четко обрисовать настоящий уровень наших взаимодействий.

Прямо сейчас я занимаюсь тем, что стаскиваю с него штаны, забыв о гипотетических пассажирах вместе с Королевой Англии впридачу, это далеко не то, к чему я привык и в чем имею достаточный опыт, поэтому действовать приходится по наитию, и чужой стон прямо над ухом только доказывает, что я все делаю правильно. Это разжигает внутри целый пожар: хочется сделать так еще, попробовать что-то другое, провести вереницу экспериментов, чтобы достичь идеального результата, и в это мгновение (растянутое до бесконечности как полет на тросе через один из длинных перекрестков Лондона) мне кажется, что я действительно могу. Что у нас есть все время мира для этого, и для всего, что только придет в наши дурные головы. Я упиваюсь не только близостью, но и мыслью о том, что мы действительно ебанутые одинаково, что он понимает меня так, как не смог бы никто и никогда. И это - запредельный уровень, которого я никогда еще не достигал. На самом-то деле, я понятия не имел, что такое вообще возможно.

- А ты заставь, - я смеюсь, глядя ему в глаза, и с каждой секундой это становится все тяжелее, потому что все это слишком горячо, потому что воздуха не хватает и голова затуманена. Но жизнь -  это поток искрометных шуток, и если не шутить, она быстро станет нудной и невыносимой. Я мягко кусаю его за нижнюю губу, не проследив за нашим разговором, не думая, что за ним кроется что-то еще, поэтому ладонь на шее стала неожиданностью почти панической. Это прямая угроза жизни, то, чему меня учили с самого детства, триггер срабатывает быстрее, чем мозг успевает поймать его, и моя собственная рука уже летит к нему, чтобы - обездвижить, лишить силы и убить. Я успеваю поймать себя почти на подлете, почти одновременно с Максвеллом, который ловит мою руку, руку ассасина почти играючи и подносит к своим губам, как будто так и было задумано. Наблюдать за его действиями, завораживающими, медленными, ощущать все это в полной мере, оказывается настолько же приятно и странно, как и чувствовать давление чужой ладони на горле, придавливающей достаточно, чтобы это можно было не считать за попытку убийства. Тем не менее это ощущение еще меньшего доступа к воздуху, вместе с полным пониманием, что ситуация все еще находится в моих руках, и я могу прекратить все это в два счета, делает со мной что-то. Со мной делает что-то одна только мысль, что я это позволяю.

Его руки, всегда, без исключений, скрытые за темными перчатками, оказываются покрыты тюремными татуировками, и это, эти картинки на руках, эти буквы на пальцах, кажутся настолько естественными и подходящими ему, не потому что их сделали в тюрьме, а потому что это, по странной логике моей плывущей головы, открывает в нем человека творческого, готового кидаться в крайности ради искусства. Он сам - сплошное искусство, само олицетворение этого слова, не чета висящим в музеях картинам или скульптурам. Где еще можно найти такого горящего, такого живого и настолько странного человека? Что удивительного, что он, явно живущий преступлениями и разбоем, выбрал театр, не столько как прикрытие, сколько как отдушину? Насколько дураком надо быть, чтобы, начав работать с таким человеком, умудриться настроить его против себя?

Вереница мыслей прерывается, как и мой завороженный взгляд, когда он вытаскивает пальцы изо рта, лишая меня странного ощущения влажного, мягкого и горячего языка, и опускает мою руку вниз. Я закусываю губу, прикрывая глаза на мгновение, когда обхватываю себя мокрыми от слюны пальцами, и от одного этого сердце уже заходится в отчаянии. Я чувствую себя на спринте или в долгой погоне, когда наконец начинаю двигаться под его внимательным немигающим взглядом, и, открыв глаза, вижу, как он внимательно наблюдает. И это гораздо, гораздо хуже всего, что уже произошло, потому что сейчас он даже не прикасается ко мне, а у меня кожа горит от одного этого взгляда.

Я хочу спросить у него, нравится ли ему то, что он видит, но чужое прикосновение выбивает воздух из моих легких вместе с громким несдержанным стоном - это невыносимо тяжело, особенно когда он проводит пальцами по моим губам, и о, спасибо что показали личный пример, теперь я точно знаю, что делать. Под просьбу не быть паинькой я медленно облизываю его палец, прежде чем пустить его в свой рот, и закатываю глаза, стоит ему накрыть мою руку своей. Пальцами свободной руки я впиваюсь ему в плечо, толкаясь в кольцо из рук, и издаю совершенно невнятные и недостойные для ассасина звуки, прижимая его пальцы языком к небу. Святой Боже, разве это вообще может быть так приятно?

Ох, уж эта дерзость! Максвеллу всегда нравились дерзкие, ведь он и сам был из их числа, но язык Джейкоба Фрая был лучшим и самым острым из всех. Когда достигаешь определенного высокого статуса и зарабатываешь уважение, основанное, ко всему прочему, еще и на страхе, то вероятность встретить кого-то борзого приравнивается к нулю. В самом деле, поди найди храбреца и дельца, который не побоится дерзить в лицо самому мистеру Роту? К тому же, зная темперамент и вспыльчивость последнего. А может, ему всегда хотелось именно этого: хоть какого-то огня и драйва, которые были свойственны людям, но под бесчеловечным гнетом лет и событий уходили на второй, а то и третий план, уступая место осмотрительности, чувству самосохранения и банальному занудству. Максвелл этого не понимал, ведь при всех этих вводных данных, он сам не растерял ни капли огня и непредсказуемости. У него был театр, и он был хорошей отдушиной, когда все вокруг играли по его правилам и беспрекословно выполняли приказы - выполняли даже тогда, когда контроль над районами утекал сквозь пальцы, а Висельники один за другим падали замертво под ноги ассасинам, эта армия воспитанников Рота стояла до конца, и лишь некоторые переходили под контроль Грачей - и потому не получали никакого наказания от бывшего шефа. Иметь свое мнение и уметь отстаивать его - пожалуй, лучшее качество, которым мог быть наделен человек, и этого было не отнять у Джейкоба Фрая. За все годы работы на Старрика, Максвелл лишь один раз встретил достойного оппонента и ученика, но та (к любопытству наблюдателя) носила юбку. От которой, по предложению учителя, впрочем, отказалась в пользу более подходящих брюк, и все же, до Джейкоба кому бы то ни было - расти и расти. Да и Максвелл не горел желанием обращать внимание на кого-то еще. Наконец, вектор его внимания и интересов был направлен только на одну личность, столь многогранную, что даже сам ассасин едва ли понимал, каким потенциалом обладал. А если и понимал, то даже Максвелл не раскусил этой бесподобной манипуляции, и это было гениально.

Джейкоб - быстро обучаемый. Из Максвелла Рота хороший учитель, но из Джейкоба ученик куда лучше, и это видно хотя бы по тому, как он улавливает суть, не вдаваясь в подробные объяснения, хоть Максвелл и не был бы против развернуть лекцию и лишний раз выступить в роли всезнающего оракула. Но мозг, впрочем, уже стекал вниз, и потому сейчас взаимопонимание на языке жестов ценилось куда больше, чем словесное. Максвелл не умел останавливаться, и Джейкоб, кажется, тоже не был в этой области специалистом, так что у этих отношений стоп-кран отсутствовал по умолчанию, и это значило только одно: с этой иглы им уже не соскочить, они заигрались, и выдержать очередной раунд каждому из них было по силам. Будут бороться, пока не надоест, но это - почти невозможно; будут удивлять и удивляться, ведь теперь уже совершенно очевидно, что они без ума друг от друга, и если раньше Рота это пугало, то здесь и сейчас, с каждой минутой, проведенной вместе и столь тесно, сомнения растворялись в ночи, в украденном дыхании и бесконечных поцелуях, безрассудно толкая на повороты куда более смелые, чем следовало бы для первого эксперимента, но - серьезно? что такое умеренность? - этот поезд в никуда, а значит, за плечами должно остаться все то, что было запретным. Нельзя было влюбляться в ассасина, но еще запретнее было желать тамплиерского "епископа", способного передвигаться по любому количеству диагональных клеток, что всем своим предназначением должен был мешать освободительным планам.

А в итоге, получается, освободились оба? Вкус свободы даже слаще вкуса победы, и теперь Максвелл Рот знает наверняка: чтобы победить, порой надо позволить себе проиграть, и проиграть Джейкобу Фраю было лучшим из его решений. С этим проигрышем он, наконец, вспомнил, что такое настоящая жизнь и неподдельные эмоции. С их первым поцелуем он понял, почему не побоялся умереть: суметь полюбить кого-то было лучшим из открытий его последнего двадцатилетия, и за это Максвелл Рот был ассасину безмерно благодарен. Не жалко было сжечь театр, потому что теперь у его любви было физическое воплощение - и не было необходимости искать ее в искусстве. Вдохновение било из него ключом при мысли о Джейкобе, а сейчас - у него была возможность касаться своей музы, и она отвечала взаимностью, на которую он даже не рассчитывал. При всей решительности Максвелл был романтичен до той степени, чтобы писать стихи в стол, но, черт, если музе хотелось, чтобы ее трахнули - кто он такой, чтобы не послужить искусству?

Максвелл никак не определиться, какое из ощущений лучше: скользкого члена Джейкоба в своей руке или его языка на своих пальцах, но как славно, что его и не ставят перед выбором. Просто ощущения эти будто удваивают возбуждение, и висельник чертыхается шепотом, прикрыв глаза от удовольствия, потому что смотреть на Джейкоба становится все сложнее при прогрессирующем желании быть несдержанным животным, повестись на провокацию дерзкого мальчишки, который не произносит ничего лишнего, но отвечает на прелюдию так, словно им на пятки наступает конец света и словно это не они за последнюю неделю минимум несколько раз вырвались из лап Смерти. Роту уже физически тяжело вести этот раунд, строить из себя гребанного джентльмена, который должен сделать все по красоте - это могло бы быть в не_сгоревшем театре, но его уже нет, могло бы быть в квартире, но и эта возможность канула в лету, а значит, ну, просто не судьба, они оба - не голубых кровей, отнюдь не нежные создания, и с этим знанием Рот прекращает попытки поставить сцену, ведь у нее изначально проебана интерлюдия: для начала он мог бы подарить Джейкобу цветы, но вместо этого подарил ему квартиру. Наверно, сейчас они могли друг с другом и не церемониться. По уверенности, с которой Джейкоб повторяет все то, что он с ним делает, Максвелл делает вывод, что его мальчик это, как минимум, представлял ранее. От этой мысли улыбка все более хищная, вид - задумавший что-то новое; тело Максвелла змеей скользит вниз, на вытянутую руку от рта асассина, горячим дыханием опаляет тонкую нежную кожу и языком ведет по паховой складке, очерчивает дугу основания члена и вверх - по выступающей венке до оттянутой кожи, оставляет короткий поцелуй над уздечкой.

- Обращаясь к твоей провокации, мой дорогой Джейкоб, - саркастично говорит Максвелл, ухмыляясь, и поднимает на Джейкоба взгляд, ведя губами по члену в отрывистых фразах: - Открою тебе педагогический секрет: нет лучше способа заставить человека что-то сделать, чем вызвать у него в этом потребность. Давай заставим тебя... - задумывается на мгновение, пока, отнимая от его рта вторую руку, опускает ее вниз и проводит между ягодиц. Мог бы потребовать за любую пошлую тематику, но Максвелл не так уж и банален, а потому повышает ставки, мягко толкнувшись в него на фалангу. Он взрыкнул: - Признать вслух, что я лучшее, что с тобой случалось, - и больше не смог сдерживаться сам, обхватил его плотным кольцом из губ и начал двигаться, по дыханию Джейкоба выверяя нужный ритм.

Было ли раньше такое? Когда влюбляешься не в того, когда вместо ожидаемого противостояния и ненависти тебя встречает принятие и уважение? Было ли такоехоть раз, хоть с кем-нибудь, когда твои ожидания обманываются самым лучшим образом, и продолжают делать это дальше и дальше, пока тебя окончательно не затянет в омут, а над твоей головой не сомкнутся темные воды? Мне кажется, что нет, что мои чувства особенные, не бывает же такого, чтобы кто-то ощущал что-нибудь хотя бы на дюйм похожее, но если следовать здравому смыслу, вряд ли я один такой умный. Было ли что-то подобное у ассасинов? Хороший вопрос. Как они справлялись с этим? Их руки дрогнули при попытку исполнения долга, как моя? Сдавали ли они почетное звание или продолжали нести свой крест дальше, обрекая себя на страдания? Я страдал, когда думал, что он не выбрался из театра. Чувство это, воющее и раздирающее изнутри, не заглушалось ни алкоголем, ни драками, хотя видит Бог, я пытался, и единственное, что удерживало меня на плаву - это необходимость уничтожить главное зло, оставшееся без своих верных соратников. Мы уничтожили их одного за одним, освобождая город, и чтобы довершить начатое, надо было срезать голову врагу. После того как мы это сделали, адреналин не позволял раскиснуть, он требовал чего угодно - попойки, поджога, черт знает чего. Если бы я не отправился на кладбище, то точно бы что-нибудь сжег.

Единственное, что могло бы меня смущать - если бы вообще смущало хоть что-то - так это мои собственные реакции на происходящее. И не только на то, что происходит за закрытыми дверьми купе поезда, следующего из Лондона прямиком к черту, а вообще на все, что случилось сегодняшним вечером. Он и без того был богат на события, и это, по всей видимости, было вполне закономерным итогом - бал у Ее Величества, бойня со Старриком, отказ от бессмертия, которое обещала загадочная древняя тряпка, та самая, которую Иви так долго искала и из-за которой мы едва не рассорились окончательно. Это не то, что может произойти в жизни любого человека, да даже сотую долю из этого люди обычно не переживают. Сомневаюсь, что большинство ассасинов тоже переживали нечто подобное. И на фоне всех этих событий, которые может кому-то и могли показаться самыми важными, итоговыми в нашей борьбе за столицу Британии, для меня это оказалось возможностью по-другому посмотреть на свою жизнь и, если не расставить, то понять собственные приоритеты. Да, мы с Иви в принципе проводили много времени в спорах, но здесь, в Лондоне, они начали превращаться в настоящие ссоры из-за разницы подходов, из-за разницы целей. История с Плащаницей позволила нам - мне - впервые взглянуть на эту разницу не с точки зрения обиды, что что-то идет не так, и мысль о том, что раз мы закончили с Лондоном, она может отправиться куда угодно (в Индию, вместе со своим незабвенным Генри) впервые попала мне в голову когда мы сидели в поезде и праздновали. Меньше чем за час до того, как я отправился на похороны и обнаружил, что хоронят там совсем не Максвелла.

Может быть, поэтому я за ним и бежал. Потому что думать о том, что я снова потеряю его, было невыносимо, потому что думать о том, что совсем скоро я останусь совсем один, наедине со всем, с чем я не умею справляться - и того хуже. Я не хотел держать себя в руках, не видел причины, по которой это вообще нужно было делать, и все это могло бы стать проблемой. Я мог бы стать проблемой, хотя Иви и понравилось в последнее время говорить, что я уже, и я мог бы придумать еще с полсотни причин, почему я так сделал и почему в итоге оказался здесь, но все они были бессмысленны, потому что Максвелл тоже был здесь, и потому что он больше не собирался никуда деваться. По крайней мере, я верил в это, и верил прямо сейчас в то, что все, что происходит между нами, это только доказывает.

Он опускается ниже, и я вздрагиваю от его дыхания, постанываю от его прикосновений, вздергивая бедра выше, неспособный держаться толком ни за одну мысль, полностью потерявшийся в ощущениях. Человек, ради которого я впервые отошел от Кредо, дарил чистое удовольствие, и не в последнюю очередь самим фактом, что это он, а не кто-то другой, самим своим существованием, нахождением здесь. Это было похоже на помешательство, может, это оно и было - я, в конце концов, никогда не отличался ни умом, ни сообразительностью, особенно в выборе партнеров и друзей. Но никогда еще все это не ощущалось так - остро и сладко, как будто током бьет раз за разом, я кусаю губы и откидываю голову, забираясь пальцами в его волосы, пытаясь достичь желаемого, но получаю неожиданно совершенно другое; пальцы напрягаются, и я открываю глаза, пытаясь продышаться.

- Стой, что ты... - и мне не удается даже договорить фразу, потому что Максвелл наконец накрывает член ртом, и становится совсем не до хоть каких-либо слов. Это просто сплошной поток... чего-то, что он творит со мной, не стесняясь, и все, что я могу, это пытаться отвечать ему тем же, по мере своих сил и возможностей. Стоны становятся громче, я глажу его большим пальцем по щеке, не смея смотреть вниз, и вдруг, пойманный единственной мыслью, тянусь к своим штанам, чтобы достать оттуда один из метательных ножей и кинуть его ровно в замок двери купе, заклинивая ее намертво. Мы же не хотим, чтобы нам помешали. И массовых убийств тоже - это хорошо только в формате шутливой угрозы.