Этот земной шарик становится слишком маленьким. Если у него и останется один единственный Бог, кто подчинит себе умы всех человеческих почитателей, то сможет его сплющить одной рукой, и Земля наконец-то станет плоской, а я перестану путать географические направления, в которых, впрочем, отлично разбирался мой муж. Пожалуй, по его милости мы и угодили на этот ненужный остров. «Колумб шисят лет назад его открыл, туда попрут все, кому не лень, ты хочешь будущего для своей мусульманской религии, о, Аллах, или нет?» - в общем, все уши прожужжал идеями развития, между прочим, моей религии, а сам не спешил облачаться в хиджаб. Я, если честно, ехал, потопаемый кризисом брака, потому что за эти тысячи лет чего только не случилось, но мое последнее разочарование было в нашей мелкой ссоре, почему я не беру его на светские мероприятия. И я прямо ответил - потому что ты не хочешь одеться так, как я прошу. Причем, ладно бы я настаивал на парандже - а по этикету и правилам, именно это и подавало сделать тому, кого в исламском обществе я представил бы в роли своей первой жены. Хиджаб. Да хотя бы шейлу! Нет, в шейле, пожалуй, мою жену воспримут за социально активную и социально низкую особь, а это неприемлемо. Я не могу убивать свой народ своими же руками, я слишком долгие годы пытался сделать так, чтобы они перестали дохнуть, как мухи, еще с Египта.

Поэтому мы на Эспаньоле, именуемой местными Хаити и представляющую из себя буквально Древний Египет моей юности, только без пирамид и достижений в области медицины, иными словами, я не знал, чем занимался местный пантеон, что цивилизация здесь остановилась на уровне одноклеточных организмов. Знал лишь, что и местный бобовник не успел разрастись в великую династию. Пару десятилетий испанцы начали отстраивать здесь каменные дома и наводить подобие законности, на сколько они сами в это умели, а это означало первые разбросанные семена католицизма, которые я прибыл сжечь еще до того, как они успеют прорасти. Мой муж, хоть и сам инициировал этот визит, отчасти отнесся к нашему нашествию, как к отпуску на островах, и я нисколько не противился его настроению в подборе одежды, которой он увлекся слишком сильно за последние века, потому что здесь не было ни одного мусульманина, а, значит, я мог также оставить ряд своих величественных атрибутов для подтверждения своего статуса. Потому что я успел изучить местный колорит заранее, насколько о нем было известно, и здешние вудуисты больше чтили мир духовный, нежели материю золота и других благ. Более того, ко всему, что можно пощупать, они относились чересчур играючи.

Бонди, местный верховный бог, по слухам, полностью отошел от людского мира, и это казалось таким диким: мне не было понятно, как он черпает силу для того, чтобы привносить в этот мир что-то новое, видоизменять его под свои идеи и правила. С другой стороны, это объясняло многое, что творилось в этой стране. Однако самым удивительным было то, что его нисколько не волновал католицизм, наступающий всем его последователям на белесые пятки.

Нас встретили весьма радушно под покровом надвигающегося вечера в свете факелов и зеленых светлячков. Ни царственных дворцов, ни больших колонн Олимпа и бесконечных садов, ни бескрайних оазисов Эллады, лишь бескрайние непроходимые джунгли с поселением в виде огромных шатров из красных тканей, в каждом из которых происходила своя музыка, и каждая отбивала животный ритм барабанов и трещеток, игралась с нервами то на расслабление, то на удушение. В центровом шатре доносились звуки изнывающих струн и стоял терпкий опиоидный запах вперемешку с маслами и, кажется, марихуаной, а Бонди, вставши со своей подушки для сидения, раскрыл руки для широкого объятия. Ни рукопожатия, ни ритуалов, ни глашатаев или церемонии. Мир поменялся, даже для новых богов, и я хотел понять, как это работает в месте, которое так долго скрывалось от острых зубов технического прогресса.

Я коснулся губами виска своего возлюбленного, прося его не заходить в темные джунгли. Бонди объявил особую ночь духов, а это значило, что везде, куда не доходит луч света, могла таиться совершенно непредсказуемая и очень опасная проблема, с которой, возможно, не смогу справиться даже я. Даже несмотря на то, что темнота всегда была частью моей сущности. Но мой сладкий Гермес, как всегда, был слишком воздушен, оставляя мне толику тревоги за его сохранность, и мне лишь оставалось верить в его благоразумность, коей он хвалился, но, по моему мнению, вовсе не отличался.

Разговор с Бонди был долгим и витиеватым, и я постоянно ловил себя на мысли, что он пытается сбить мою линию повествования, перевернуть с ног на голову, вгрызаясь своим белоснежным взглядом, словно у слепого. Его не волновали ни гаитяне, ни надвигающиеся проблемы, его даже не смутило появление на своей земли предводителя третьей стороны, хотя он весьма по-доброму и ласково интересовался о моих планах на эти земли и можем ли мы прийти к некоему сотрудничеству. Нам принесли кокосовые емкости, до краев налитые ромом, а также окружили изобилием фруктов таких цветов и форм, каких я не видел нигде, и все это смотрелось так пестро и экзотично, что притрагиваться было бы полным кощунством. Впрочем, я не осмелился бы отведать никаких яств на этом празднике, просто по той причине, что в ритуалах гаитянских богов было большое количество не только алкоголя, но и наркотических веществ, вплоть до неизвестных всему оставшемуся миру, кои служили почвой для духовного соития в коллективном экстазе под ритм барабанов. Даже запах, застрявший в тканях, был опасен и мог легко одурманить, а потому хорошо, что мой суетливый мальчик выходил за пределы шатра на свежий воздух.

- Я могу задать несколько личный вопрос? - осторожно интересуюсь я, оглядывая веселящихся божков, что сочиняли стихи и музыку на ходу. Бонди усмехнулся, не дав ни согласия, ни запрета, и это его настроение я понял давно - он не был правителем, он стал наблюдателем, почти как Осирис в свое время. Однако в отличие от моего приемного отца, Бонди искренне радовался всему, что происходило вокруг него. - Вы не являетесь людям, никак не распространяете свое «слово» по миру. Достучаться до темных духов легче, чем получить помощи от тех, кто создал и воспитал эти земли. Вы же понимаете, что у этой истории очень короткий срок жизни? Я видел не один пантеон, что сгорел в огне собственного упадка или, иногда, по желанию завоевателей.

- Конечно, видел, - Бонди ухмыляется так, словно ему известно намного больше, нежели любому верховному богу, и это несколько раздражало, но я продолжал сохранять стабильную полу улыбку уголками рта. - Даже участвовал, не так ли? - он отхлебнул свой кокосовый ром, а я не поддавался на иллюзорную паузу, что служила провокацией для моих признаний. - Дело в том, что люди либо верят, либо нет. А еще им, по большей части, все равно, в кого верить. Ты можешь стараться и прилагать усилия, рвать волосы и кожу на своем теле, чтобы хоть как-то сдвинуть порядок в свою сторону, обрести больше силы или влияния. Или женщин, я слышал, что в исламе с этим большое разнообразие.

- Не у всех.

- Не у всех, - он опять загадочно улыбнулся, посмотрев на вход шатра, и я перевел взгляд туда же. Внутрь так никто и не зашел. - Что насчет твоей веры, Аллах? Ты веришь в то, что твоя сила дана тебе бескрайним космосом или, может, родителями? Или количеством душ, что читают… как это у вас? Молитвы?

- Не я устанавливаю правила для космоса, по крайней мере, не все. Так что, полагаю, наше благополучие зависит сразу от всех этих причин.

- У меня намного меньше людей, и, как ты можешь заметить, мы предпочитаем скромный образ жизни. Мы не собираем легионы, чтобы пожирать соседние территории и их богов, мы - и есть космос. Как и ты. Разве космос боится, что перестанет существовать? Или что его жена уйдет к кому-то еще?

В этот момент мне сильно захотелось притронуться к рому. Его слепые глаза редко моргали, и от этого казались еще более дикими, под стать джунглям, которые говорили сквозь стены шатра разными звуками ветра, птиц и воя неизвестных мне зверей.

- Это очень интересная теория, - лишь подытоживаю я.

- Складывается впечатление, что гаитянская еда и ром тебя пугают.

- Я боюсь того, что может произойти после него.

Шторки шатра раскрываются, и я краем глаза замечаю несколько туманную походку моего обворожительного блондина с таким взглядом, будто он ищет себе места в этих экзотических реалиях, да только не может нигде его найти. Я несколько выдыхаю, что все в порядке, медленно провожая его взглядом прямо до меня, и быстро подхватывая под локоть, когда его ноги не справляются в простой задаче - идти по прямой линии. Я кратко улыбаюсь Бонди, он - кратко моргает в знак согласия, и встаю со своего места, чтобы отойти со своим супругом на более интимное расстояние. Я касаюсь ладонью его щеки, чувствуя, как она полыхает, его лицо все красное, его грудь вздымается в тяжелом дыхании, и я веду рукой к его лбу, пытаясь понять, не прокляли ли местные злые духи моего мальчика человеческим гриппом, да боюсь, что дело вовсе не в этом.

- Твою ж мать… - шиплю я. - Ты ел здесь что-нибудь? - конечно, ел. Наша история началась, по сути, с его аппетитов к персикам, а тут - настоящие охотничьи угодья для пернатого поедателя сладенького. Он цепляется за меня дрожащими руками, и я из последней надежды спрашиваю. - Опиши свои симптомы.

Возбуждение. Лихорадка. Изнывающий от боли член, я полагаю. Я поджимаю губы, обдумывая все возможные варианты. Мы не можем уйти сейчас и зажиматься под пальмой под самый пиковый час нарастания демонических сил. Бонди, хоть и делает вид, что это не так, все же надеется получить мою помощь, а я - закрыть личную цель. И даже если мы ласково спросим любой свободный шатер, в этих местах было так себе с шумоизоляцией, а я видел это хрупкое тело передо мною, что уже едва не скулило от происходящего с организмом - тут беззвучно не получится (да и когда получалось?) Ситуация патовая, но я надеюсь на то, что дурман просто выветрится из его головы, если он просто заземлиться на некоторое время и будет ждать, и я веду его за руку к нашему столу очень сомнительных переговоров.

- Сиди тут, пожалуйста. И больше не ешь ничего, хорошо? - шепчу ему, едва сжимая ладонь и резко отпуская, понимая, что каждое даже самое платоническое прикосновение к нему сейчас - это зарождение сверхновой. - Просто… просто сиди и дыши. Мы уйдем сразу, как покажется солнце.

- Все в порядке? - интересуется Бонди, внимательно оглядывая Гермеса, и я сильно напрягаюсь, закрывая ему обзор собой. Мой (!) грек выглядел как настоящая приманка для сексуального маньяка даже будучи абсолютно трезвым, и сейчас я тем более не хотел, чтобы по его телу гулял хотя бы один чужой и совершенно лишний взгляд. При необходимости я вырежу Бонди глаза, чтобы он действительно ослеп, а не лишь притворялся. И гаитянин пальцами подзывает чернокожего вьюношу, прося его принести прохладной воды для гостей. - Это правда просто вода. Не переживай, египтянин.

Не переживать. Ага. Конечно. Как скажешь. Я просто стараюсь не злиться, чтобы не потерять лицо. И, как назло, только сейчас я начал замечать, что шатер постепенно наполняется разными богами, словно Бонди удалось проникнуть и в мою голову, но не веществами, а обольстительным голосом, сбивающим с толку. Гермес сидел тихо и, как мне представлялось, пытался бороться с собой, от чего у меня то сжималось сердце, то нарастало напряжение внизу живота. Этот фарс нужно было заканчивать.

- Основное, что я хотел тебе предложить, это протекцию в обмен на…

- Твою жену будет держать еще долго, к сожалению, - перебивает он. - Ты можешь не беспокоиться, ничего плохого не произойдет. Тебе известны наши обычаи, поэтому, надеюсь, ты знаешь, что все в нашем пантеоне происходит лишь по обоюдному согласию. Всех сторон. Но, думаю, ты понимаешь, каков будет самый действенный способ решения проблемы. Мы сможем договорить с тобой завтра, знаешь, если мусульмане мыслят тысячелетиями, то на Гаити принято жить в моменте.

- Пока Гермес со мной, я за него совершенно не беспокоюсь, - шиплю я, едва сжимая пальцы в кулак, пока молодой слуга, вернувшийся с водой, разливал ее по бокалам. Я не видел ни одного пантеона, где слуга имел право коснуться бога и, тем более, гостя бога, но здесь, на диких островах, походу, это было обычным делом. И я вижу, как темнокожий парень кладет свою ладонь на плечо моего мужа, ласково спрашивая, хотелось ли бы ему еще что-то, кроме воды. Я вижу, как грудь Гермеса наполняется воздухом, чтобы издать сдержанный стон от одного лишь безобидного касания, и мы сталкиваемся взглядами в немом диалоге, и я вижу эти широкие зрачки в двух стеклянных глазах, за которыми полное отсутствие объективного мышления, и он будто просит меня всем своим видом. Боже. Куда бы он не посмотрел - все его лицо кричит о том, чтобы его отмели здесь и сейчас, иначе его сердце остановится. Его мажет и изводит в тактильном голоде, в этой наркотической ломке, а я готов оторвать руку этому слуге за одно мгновенье.

Я оглядываю зал, в котором боги постепенно касаются друг друга под изменившиеся мелодии в воздухе. Невинные поцелуи, затягивающиеся в бесконечной неге. Я вижу, как мой муж падает лбом в костяшки слуги, и я смотрю на него так, словно разорву прямо сейчас, и он спешит отойти на шаг в сторону, убирая руку с остатками стона на кончиках своих пальцев. Гаитянин смотрит с опаской, отходя все дальше, словно тень.

- Стой, - говорю ему я, подмахивая пальцами, чтобы он подошел ближе. Смотрю на моего бедного страдающего мальчика, что чуть ли не елозит по подушкам, не могу успокоиться от того, как дергается в гневе мое лицо. На него. На себя. На ебанный Гаити и, в частности, на Бонди, играющего в этот чрезмерно просвещенный лик. Я вижу, как любовь моей жизни смотрит на этого слугу, и я понимаю, что он будет смотреть так сейчас абсолютно на каждого, и я поворачиваюсь к хозяину этой извращенной вечеринки. - Ты не против? - тихо произношу я, не уверенный в том, что действительно сделаю это, и Бонди разводит руками так, словно приглашает всех отведать папайи, а не присоединиться к начинающейся оргии. - Не думал, что попаду в такое змеиное логово, - усмехаюсь я.

- Зато какой опыт и шанс проверить мою теорию. На сколько сильна твоя вера, Аллах?

Он игрался с нами еще задолго до нашего появления, и туманный взгляд белых глаз не сможет скрыть этого. Проблема в том, что я, догадавшись об этом, все равно проиграл. А потому я снова подзываю слугу:

- Отсоси ему, - говорю я, чувствуя, как Бонди искренне наслаждается всем происходящим. - Отнесись к этому с таким вниманием, как если бы от этого зависела твоя жизнь. Потому что она зависит.

1569

Если бы можно было описать ситуацию двумя словами, я бы сказал просто: гребанные католики! Заполонили мир, а теперь расширяют экспансию на Новый свет, который и открыли-то всего ничего лет назад. Одним словом, засранцы. Весь мир их не любит, потому что знают правду про этого их Папу и внутреннюю кухню, но все равно следуют. Прошлись огнем инквизиции по всем неверным, а потом, - знаете что потом? - перевели стрелки на мусульман, что это они - главное зло и садисты, убивают направо и налево. Мне потребовалось не одно столетие, чтобы успокоить Аллаха, хоть я и не уверен, что это получилось на все сто. Обидно, знаете ли, когда так несправедливо подрывают статус, да еще и ради денег. Спрашивается, на чьей стороне правда? На той, у кого больше денег? Вот, если бы я не переехал из Римской империи, когда влюбился и родил от египтянина (без комментариев), то этого бы ни случилось, может, никого бы даже и не распяли, но потом - стало слишком поздно, и нам пришлось импровизировать. Впрочем, я-то давно знал, что пора менять что-то в наших божественных кругах, а конкретно - в нашей маленькой образовавшейся семье, и делал это постепенно, планируя наперед, пока мой возлюбленный бог мертвых претворял в жизнь все каноны и постулаты, что давали уверенность в завтрашнем дне каждому, кто обращался в новую веру.

Но благодаря им мы с мужем сейчас на Гаити, и я бы назвал хотел назвать это путешествие - романтической поездкой, если бы он умел отдыхать. Впрочем, я тоже не слишком хорош в вопросах отдыха. Вот, мы и совмещаем приятное с полезным, работу и путешествия, и у нас важная миссия - почти такая же, как у тех, кого нельзя называть, и я нацелен отбить у них карибский регион, хотя бы малую его часть, ту, которую не тронула цивилизация и прогресс, где природа в своем первозданном виде, а разумы не осквернены алчностью и местью. Гаити, на котором я никогда не был, но о котором был наслышан от Тота, ибисом облетевшем мир и остановившись, кажется, в краях столь отдаленных, когда закончил дела с нами. Не то, чтобы я соскучился. Но было бы славно узнать, что он жив, как один из немногих богов, которые действительно работали во благо человечества, а не сеяли хаос.

Так вот, мы на Гаити, и я уже влюблен в этот остров. Много зелени, моря, что оседает солью на губах даже в джунглях, и здесь я могу летать, не боясь быть замеченным, здесь я ношу только легкое и открытое, почти откровенное, насколько позволено Аллахом, и только обувь на моих ногах притягивает удивленные взгляды босоногих аборигенов. На самом деле, они весьма хороши для аборигенов, просто в последние десятилетия я приобрел скверное качество личности, от которого надо бы избавляться, но мне некогда. Возможно, путешествие неплохо бы меня встряхнуло, да и с Аллаха тоже. Я всерьез опасаюсь, что он превратится в Осириса на пике своего величия, а это - верный путь к забвению. Еще одну попытку перекроить божественные сущности я едва ли вытяну, но мы идем на некоторые уступки друг другу.

Я изобретаю ребрендинг, хотя, по сути, это являлось попыткой спасти свою семью от забвения, и кое-кто из приятельских нам богов успел запрыгнуть в эту уходящую повозку везения, провернув наш трюк на себе (конечно же, не так элегантно и с куда меньшим размахом). Мне не жалко. Я просто знал, что никто не добьется такого же успеха в этом деле, как мы с Анубисом.

Пожалуй, никто, кроме нашего сына. Но это уже другая история, и мы к ней редко возвращаемся, потому что у Аллаха все еще болит сердце при мысли о конфликте с Германубисом, который, хоть и сгладился со временем и не без помощи нашей невестки, но оставил неизгладимый след в душе моего впечатлительного мужа.

Он считал меня эмоциональным, но я-то знал, как и все мы знали, что за ледяным спокойствием бывшего бога мертвых всегда стояла ранимая натура с самым заботливым сердцем, которому, хоть и было сложно с сочувствием, но никогда не требовалось повторять дважды: если что-то было необходимо, он доставал это даже из-под земли (или, как в случае с персиками - снаружи). Вулканы эмоций и восприятия под маской жёсткости - доводили меня до дрожи. С первых недель нашего знакомства я понял, что Анубису тесно в своем пантеоне, и отнюдь не из-за эго или ограниченности полномочий. Просто он сам был таким глубоким и чувствующим, со стойкими убеждениями, правилами и нравственными качествами, что древнеегипетская религия, к тому моменту уже изживающая себя, просто не соответствовала его мировоззрению. Развитие - основа всего; я не устаю это повторять, хотя все чаще мне приходится напоминать Аллаху об этом в контексте моего отказа менять религию.

На то было много причин, почему я отказывался от своего же детища, начиная с его попыток облачить меня в хиджаб, заканчивая тем, что я попросту устал переобуваться - то есть, переприсягать религиям, как какая-то религиозная шлюха. У меня тоже были принципы! У меня было достоинство и самоуважение, я прожил без него (до нашей встречи) несколько тысяч лет и как-то не помер. Ну, ладно, в нашу первую встречу я был мертвым... Технически. Какая разница! В конце концов, если я не присягнул Аллаху, не присягнул Иисусу, и я уже молчу о присяге сыну, то, наверно, я не присягну уже никому. Мне это крещение - не сдалось вообще. Где было видано, чтобы боги вроде меня принадлежали одному пантеону? Нет уж. Я настаивал и продолжаю настаивать на том, что я - международник, и я всегда славился нейтралитетом. Какая разница, кому продавать и у кого покупать? Рынок и дипломатия - бездуховная тематика, и если ты не умеешь продавать, то не ступай на мое поле, верно? Вербовка Мухаммеда была венцом моего педагогического дара и эксперимента, а все остальное, системно-качественное - заслуга Аллаха, так пускай и наслаждается своим результатом. Мне этот мир уже абсолютно понятен.

К тому же, я всерьез грущу без полей и пахоты. Мне нравится на природе, а в горно-степных местностях, где обычно предпочитал обосновываться Аллах, не было ничего из того родного, к чему я привык. Поэтому я настаивал на расширении и поэтому - я так любит кругосветки. Если бы меня спросили, где я хочу жить дальше - я бы ответил, что во Франции, желательно рядом с прованскими полями. Думаю, однажды мы распространим ислам и на Францию. Я уверен, у нас все получится. На это может уйти, по моим расчетам, лет пятьсот, наверно, не меньше, но что есть время в контексте нашего бессмертия? Кто сказал, что путь реализации стратегии будет быстр и легок? Я предложил Анубису больше, чем новую жизнь. Я предложил ему жизнь, как таковую, и я знал, что за это он мне благодарен. Поэтому я не носил хиджаб. И еще потому, что я, на секундочку напомню - был мужиком. Так что, по сути, я мог напялить хиджаб и на Аллаха, а то и паранджу, но мы же сошлись на том, что в итоге, он в крысу ходит по мусульманским мероприятиям без меня.

О, я прекрасно знаю о своей зависимости от всяких расслабляющих компонентов, и как колдун, я разбирался в оных, но гаитянская флора натурально поразила меня. Конечно, я знал, что нельзя ничего есть и пить в незнакомых компаниях, но я был богом, а разве на богов действуют травки и настойки? Чтобы напиться, мне требовался минимум бочонок вина. Думаю, легендарный карибский ром не сделал бы погоды моему здравомыслию. Впрочем, это все ждало своего часа, а может, не ждало; я был слишком увлечен обстановкой и общением с лоа, которые были в большинстве своем дружелюбны, и тем, что держал руку своего бога, пока он не намекнул мне, что ему пора за стол переговоров (и опять без меня). Но сегодня я воспринял это адекватно, без лишней суеты и обид, что Аллах снова возвышает себя, потому что конкретно здесь и сейчас - это было необходимо. У нас было мало сил здесь, практически ноль, и я не знаю, на чем держались наши силы. Мои - на природных началах, но и тут я испытывал затруднения с магией, как будто весь этот остров был полностью напичкан ею, а магия разделилась на части - и каждый гаитянин получил по кусочку, а я не мог выхватить даже мизерную часть. Такое странное и необычное социальное деление. Слишком много духов, но мало богов. Слишком много магии, но мало реальных сил.

На чем держалась эта вера и была ли она таковой? Это было очень... экзотически. Это возбуждало интерес. Этот запах, наполнявший шатры и хижины, явно раскумарил меня, и это было тревожным звоночком. Мне срочно надо было подышать воздухом, и я вышел из храма (который не был похож ни на один храм или мечеть, которые я видел за свои тысячи лет странствий). Вудуизм привлек меня, и вместо того, чтобы ожидать в шатре окончания переговоров Аллаха и Бонди, весьма мутного типа, скажем прямо, я последовал за зовом сердца - и дорожка вывела меня к шаманам. Беседа с ними протекала так легко и свободно, что все витиеватые мысли я понимал, как свои собственные. Зрачки стекленели, и я все глубже проникался культурой.

Конечно, я понимал их и каждое их слово.

Конечно же, я не понимал ни черта.

Меня ведет обратно, и голос в голове - срочно требует найти точку опоры. Я знаю, что это за опора, и я, постанывая на ходу, возвращаюсь на исходную, ища взглядом того, кто поклялся защищать меня до конца веков. Где мой возлюбленный? Мне срочно нужно поговорить с ним. Я должен сказать ему очень важную вещь. Архиважную. Я кое-что понял, я кое-что узрел! Я... я... прозрел!

- ..ах! - я выдыхаю последний слог его имени, хватаясь за покрывшуюся испариной грудь. Удивительно, но это работает, и Аллах подхватывает меня под белы рученьки. Спрашивает про пищу, и я киваю круговыми движениями, словно моя шея жила отдельно от тела, словно я сейчас впервые на сто процентов ощущал себя не в своем теле: - Пил из кокоса, - выдыхаю рвано, делаю громкий вдох, и добавляю: - Но это не кокос. - Мои глаза слипаются, когда я говорю это со страдальческим видом, и тянусь к ладони Аллаха, проезжаясь по ней своей щекой. Боже, я так соскучился по его телу. Симптомы такие, что я хочу его прямо сейчас, и я сгорю заживо изнутри, если не получу его. - Жарко, озноб, кружится голова. - Описываю, покачиваясь и придерживаясь за его могучее плечо. Подтягиваюсь чуть вперед, чтобы открыть ему еще один симптом: - Член стоит. - Последнее я говорю очень и очень тихо. Да, мы в дерьме. Я упоролся какой-то островной дрянью, и я не удивлюсь, если это происки католиков. Потому что какая религия, кроме религии наших свекров, которые жгут благовония, будет делать такие вещи с сознанием? Но я прозрел, я понял. - Стратегия. Аллах, послушай. Это карибский Афга... - но он не слушает меня, уводит к подушкам, на мягкое, но этого нельзя делать. Впрочем, если я усну, то будет легче, но мне так больно от изнывающих яиц, что сон попросту невозможен. Но я просто хочу ему сказать: это Афганистан, малыш, пожалуйста, разыграй эту карту. Арабское завоевание было легендарным, мы запросто возьмем и Карибы. Но я не могу связать и пары слов, пока руки исследуют любимое тело, что отдаляется от меня, бросая одного в этой схватке с наркотическим опьянением.

Преодоление дается мне тяжелее, чем обычно. Стихию обуздать легче, чем собственный разум. Мне плохо, но так хорошо... Я стараюсь сидеть смирно, как Он просил, я стараюсь не смотреть внутрь себя, потому что закипающее нутро требует извержения скопившихся за последнее время негативных эмоций, которые я подавлял ради благополучия моей семьи, пока у Аллаха происходил очередной кризис не то веры, не то личности. Я перепробовал разные способы помочь, и я придумал эту поездку, но, кажется, обосрался, и теперь все пойдет наперекосяк. Я снова его разочарую? Но я так не хочу этого. Нет, не хочу - уйдите, чернокожие горячие рабы, я занятой мужчина. Я бог, я принц, как вы смеете касаться моей царственной кожи? Нужно касаться с большим уважением. Вода, вода бы не помешала, но я боюсь пить или есть здесь еще что-либо, пока дела не закончены, а я, хоть и под присмотром Аллаха, но не защищен его личным присутствием и твердой рукой. Нет, я совсем один - наедине с полуголым слугой и женщинами, чьи груди прикрывали только многочисленные костяные бусы. Так много секса, что им даже пахнет в воздухе. Я сдержанно стонаю, не выдержав прикосновения к плечу. Мой мозг уже рисует, какой стон я издам, если он тронет меня еще ниже. Бросаю взгляд на Аллаха - умоляющий, плывущий, - и хочу, чтобы это был он. И только сейчас замечаю, что он стал светлее на несколько тонов. Еще сексуальнее. О, мой бог. Ты правда разрешаешь? Нет, это точно провокация. Тревожное. Я же знаю, на что Он способен в своей ревности. Я буду силен! Уходи, проклятый демон. Я отталкиваю его лбом и подушечками пальцев, роняю себя на подушки и закрываю глаза сгибом локтя, вспоминая, что в мусульманстве есть право на грех, что Аллах не видит, когда наступает тьма.

- О, Аллах, помилуй. - Трепещу я пересохшими губами. Но ведь греха может не произойти. Я преодолею это. Нужно всего лишь подождать, пока отпустит. но чьи-то губы ранят кожу, и я вздрагиваю как лихорадочный, от того что чьи-то губы касаются моего живота из-под задравшейся льняной рубашки. Теперь две мои руки обнимают свою же голову, и я выгибаю бедра навстречу этому горячему рту и толкаюсь навстречу руке, что сжимает член через штаны белого человека. Мне никогда не шли шаровары так же хорошо, как моему супругу. Голова по подушке движется плавно, эстетично в размазанных движениях, и я фокусируюсь на слуге, что стягивает с меня одежду и заглатывает член, и мой напуганный блестящий взгляд сталкивается с немигающими черными глазами Аллаха. Мой муж... приказал что? Я хмурю брови, пока грудь судорожно вздымается от рваного дыхания в унисон движениям бритой головы. Перевожу взгляд за спину Аллаха - и замираю на полутоне сорванного стона.

Черная шляпа, яркие фиолетовые оттенки одежды, и этот человек (человек ли?) слишком одет для этого места. Я разбираюсь в одежде, а потому вначале именно она притягивает взгляд, хоть в начале я ощущаю его присутствие спиной и косточками на шее, по которым бегут ледяные мурашки. Я оглядываюсь по сторонам, с ленивой грацией вытягиваясь на локтях вверх, пока на моем члене извивается лысая голова мулата-раба. Набедренные повязки и костяные бусы - вот и вся одежда на присутствующих, но этот мужчина притягивает взгляд, от него веет чем-то странным, и меня к нему тянет. Я торможу себя, прижимая подбородок к груди, но взгляд отвести невозможно - провожаю его, как завороженный. Мужчина в новомодном цилиндре с перьями и костями и безупречном фиолетово-чёрном костюме, с дорогой сигарой в руке обходит шатер по окружности, двигаясь с манерностью большой кошки или даже змеи. О, его лицо... то, что я принял за бледную кожу, было рисунками, и сначала я подумал, что меня накрыло только сильнее, но этот череп подмигнул мне, достав из-за спины трость, и уперся ею в пол, сложив руки на набалдашнике с псиной головой. Шакальей? Черт возьми. Ох, блять, нет-нет-нет.

- Ану... Аллах, нам пора у... - уходить, но я не договариваю. Нечем дышать. Господи, мне нечем дышать, запах сигары тянется тонким шлейфом ко мне, как по волшебству, и я роняю себя обратно на подушки. Пожалуйста, забери меня отсюда. Но это я, кажется, тоже произношу только в своей голове. И то, не слишком отчаянно. Кажется, никто не видит джентльмена с широкой улыбкой, забавляющегося над происходящим. А тем временем, он подходит ко мне, прихватывая трость за ее конец и касаясь ледяным железным набалдашником моей горячей ямочки на шее.

- Saludos, muerte, - шепчу я дрожащими, поднимая глаза на живой скелет, что из плоти и крови. - ..eres Dios?

У нас охуенные проблемы, парень в цилиндре, ты в курсе?

- Con vuestra bendición, por supuesto. - Этот баритон я ощущаю членом, но, черт, как же он обходителен. Это особенная фишка богов смерти? Или кем он был. Узнаю это очень скоро, когда он отводит в сторону трость и изображает поясной поклон словно всю жизнь выступал в борделях антрепренером, и слугой он точно никогда не был, я слышу это по всем королевским интонациям: - Patrón de los muertos y la magia negra, bebé...**

Его трость указывает мне за спину, и я оборачиваюсь под его хриплый стон.

- Y esta es mi esposa, Maman Brigitte***.

Оборачиваюсь и первое, что вижу перед собой - пышную грудь женщины неземной красоты со слишком большими чертами лица, что могли бы казаться некрасивыми, но, черт, я падаю в нее, как младенец, который не может без маминой сиськи, не снимая с члена слугу, и кажется, понимаю, почему ее назвали так, и мычу жалобно, безвольно, целуя благословение самой природы. Запах Смерти меня возбуждает, как и прежде. Но это не тот запах. Я соскучился по тому, с запахом бальзамирования, лотосов, а не пошлого перцового рома, табака и кокосов. Они прекрасны, но я выныриваю на поверхность и тяну руки к своему мужу.

- تعال إلي, - "иди ко мне", я умоляю тебя.

*приветствую тебя, Смерть // ты - бог?
** с вашего благословения, конечно. // покровитель мертвых и черной магии, малыш.
*** это моя жена, маман Бриджит.

Мы оба оказались в этой сумеречной зоне, где нет никаких правил, кроме одного: разум больше не принадлежит его обладателю. И несмотря на то, что я был единственным трезвым среди всех томных вздохов прикосновений первых встреч, меня сломило сильнее. Мои зубы сжимали друг друга так плотно, что я чувствовал покалывания в глазах. Я смотрел медленно и пристально, могло показаться, что я не смотрю вовсе - уставившись в одну точку не моргающим взглядом, но я видел каждый жест и последующую сладострастную реакцию, бьющую меня по мозгу холодной булавой. Эти широкие пышные губы, что скользили по животу к нежному лобку, такой большой рот, который смог бы съесть моего мальчика, проглотить целиком без остатка. Но слуга был послушным, он действовал лаского, старался быть идеальным любовником, и я поймал себя на мысли, что дал не те вводные. Я хотел, чтобы член моего мужа упал от прикосновения другого мужчины или женщины. Чтобы возбуждение и любовь к кому-либо еще было невозможно просто по своей природе, как это было у меня. Я понимал, что мы очень разные, знал, что я многого прошу у космоса, и мою заявку не рассмотрят никогда. Но я болел им так сильно, что это поедало мое собственное сознание. Нет, пожалуй, я не ошибся с вводными. Я хочу посмотреть на то, каким богом он выйдет после этого эксперимента.

Я наказывал сам себя, заставляя смотреть дальше.

Я не слушал его молитв, которые он стонал в агонии, откидываясь на подушки с тяжелым дыханием и изгибом атлетического тела. Пока эти большие губы гаитянина обхватывали головку его члена.

«Не пизди мне». Потому что я все вижу.

Бонди притих. Я затылком чувствовал его наблюдающий «слепой» взгляд, дышал тяжело и нервно, держа себя в руках. Отойди от него, падаль. Нет, останься. Дай посмотреть, какого спутника я выбрал себе в вечность. Открой мне его лицо с этим не закрывающимся ртом и зажмуренными глазами. Я слышу совершенно другие молитвы, что он стесняется озвучить, боясь моего гнева. Еще. Глубже. Не останавливайся. Я вижу каждое это слово на всех языках мира, дрожью крадущиеся по его белоснежной коже, и я не помнил, мог ли когда-то в прошлом ненавидеть свою любовь так сильно, как сейчас.

- Ой-ой, как много мыслей, - слышу совершенно ненужный комментарий и поворачиваюсь на Бонди. Внутри меня не осталось причин держать светские манеры на уровне, а потому, пожалуй, он впервые может наблюдать мою настоящую мимику. - Твой мир не пошатнулся?

- Это не твое дело, - и краем глаза я поворачиваюсь на Гермеса снова, словно если я пропущу из виду хоть какую-то деталь, то та злая магия, что я впустил в нашу жизнь, не сработает.

- Все на гаитянской земле дело божье, а я - бог, - шутливо говорит он. - Я такой же хозяин, какой и гость. Зови как-нибудь к себе, чтобы убедиться, Аллах.

Голос Гермеса останавливает от ответа. Ему отсасывает какой-то слуга, имени которого мы даже никогда не узнаем. Мой мальчик так страдальчески выглядит, просит уйти с ним отсюда, помиловать, отпустить, и злость застилает мне способность мыслить здраво. Потому что больше всего на свете я ненавидел, когда Гермес пытался меня наебать.

- Что, не нравится? - цинично усмехаюсь я. Ты же так хотел этого всеми сигналами своего тела. Не только сегодня. С той самой вечеринки, когда я познакомился с его родителями, когда я впервые увидел его в компании сексуальных женщин, что пытались обвить его руки, ноги и член своими змеиными кольцами, а он наслаждался каждой секундой этого внимания. Будто моего ему недостаточно, будто для такого яркого бога с алыми щеками нужен целый легион удовлетворителей, чтобы он наконец-то был счастлив и перестал изводить меня изо дня в день. Что ж. Можно попробовать с меньшего количества демонов. В конечном итоге, было бы даже как-то несправедливо, что при таком количестве зовов Гермес бы так и не был услышан Вселенной по исполнению своих потаенных желаний. Моя сладкая жертва любви, на которой я женился. Которую я отдаю на произвол клубящегося дыма этнических трав.

Он - приманка для любого зверя, и его выслеживают по запаху, по шороху перьев и сладко смеющемуся голосу, за ним по пятам настоящая охота на ведьм, я же вижу это изо дня в день, как на него смотрит весь мир. Хотят содрать улыбку с лица, чтобы обладать ею, хотят выгнуть тело, чтобы оно отвечало взаимностью, будто каждое «да» на последнем издыхании без шанса на завтрашний день. А здесь, на краю света, все усиливалось, он был единственным белым, как экзотическая наложница, и это такой парадокс для европейского мира, из которого вылезла его упругая задница, что эти роли поменялись. Сбегаются, твари, медленно подходят, бесшумно, и я оцениваю взглядом фигуру в фиолетовом костюме, не останавливая, чтобы он подсел рядом.

- Это Барон Суббота, - Бонди проговаривает так тихо, словно не желает никаким мелким звуком повлиять на то, что видит. - Хотел познакомить вас до того, как начнется основная часть праздника. И его жена - Мама Бриджит.

Я в рот ебал, кто они. Если Бонди не просто делал вид умного, то должен был понять и это. Я вслушиваюсь в испанские речи, чуть ведя бровью от эротизированности галантных голосов. Разве они не должны говорить на гаитянском? Я внимательно слежу за тростью с серебряным наконечником, чуть собираясь встать со своего места. Только посмей тронуть его, и эта палка окажется в твоей заднице. Я не удивлюсь, если это воспримется за жест доброго гостя в этих местах, но мой посыл будет совершенно иным от их представлений. Барон блять.

Я вижу, как Гермес падает в грудь его жены, как целует чужую кожу и стонет от бесконечных влажных подсасываний. Просто кончи, и мы уйдем. Я даже смогу забыть эту чертову страну, как страшный сон, я постараюсь. Но чем дальше в ритмы музыки, тем хуже становилось моей ангельской половине, и его изнывания не заканчивались, искушали меня на то, чтобы забрать его ото всех и выебать за то, что он не нашел в себе сил отстранить слугу или эту женатую парочку фриков, а так легко принял мой роковой подарок. Он тянет ко мне руку, а я отстраненно выгибаю брови:

- ماذا تريدين يا حلوتي؟*

Он просит меня, и я встаю, беру его за кончики пальцев, свою возлюбленную музу и притягиваю в сидячее положение, останавливая нажатием руки за плечо, чтобы он продолжал сидеть на коленях. Его волосы взъерошены от бесконечного изучения подушек, его губы налились влагой и жаром, и я веду по нижней большим пальцем, медленно изучая этот слишком изученный рот, пока он дрожит даже ресницами от каждого взмаха старательной лысой головы между его ног.

- أنت رائعة الجمال**, - мне сложно обманывать себя, что он не возбуждает до чертиков. И я давлю на его губы пальцем сильнее, проникая в его влажный рот и сжимая край щеки, словно желаю сосчитать все его зубы. Мне нервно, и я наклоняюсь к его уху, чтобы прошептать. - Люблю звуки твоего дыхания, - и слегка шаркаю губами по краю раковины, не одаривая поцелуем. - Барон? - обращаюсь я, не переводя взгляда с моего стонущего малыша. - Я могу воспользоваться этой тростью?

- Весьма. Я хожу с ней не бесцельно, - и он подает мне, а я лишь успеваю вовремя заткнуть рот моего Гермеса широкой ладонью.

- Тшшш… - шиплю я, перехватывая трость, разглядывая в его стеклянных глазах собственную нависающую фигуру. - Я так люблю звуки твоего дыхания, моя любовь, но не пиздежа, - и я едва ослабляю хватку на его рту, подхватывая за подбородок, чтобы вытянуть его лицо чуть вперед. Он так беззащитен, такой ведомый и растекающийся, и я знаю, что он не виноват в этом, что это место, дым, странные напитки могли исказить душу и тело любого. Но ты мог выстоять ради меня. И ты этого не сделал. А потому я прислоняю трость к его рту. - Давай сделаем так, чтобы я их и не слышал? - и я нежно провожу по его щеке, проникая наконечником в его припухлые губы, ловя его влажные интонации.

Бонди усмехается в своей части зала, но мне нет дела до лишних. Лишь бы африканский слуга не забывал про то, что если его язык онемел - это не значит, что ему дозволено останавливаться. И Гермес облизывает трость, что я сжимаю крепче в своей руке, и по моему лицу скользит легкая умиротворенная улыбка - лишь миг слабости на нежность, что пробилась сквозь броню.

- Хороший мальчик, - я очерчиваю пальцами его покрасневшее ушко, чтобы завести руку в золотистые кудри и сжать, оттягивая его голову назад, ссаживая с трости с этой блядской слюной, что сцепилась паутиной между его губ и железом, и он смотрит так отчаянно-пошло, что внутри меня переворачивается весь мир. - Возьми его за голову и покажи, как тебе нужно отсасывать, - шепчу ему я. - А то как будто не при делах.

И я протягиваю влажную трость Барону, переводя многозначительный взгляд на своего мужа, и снова на него, и лао широко ухмыляется, понимая без слов и обходя с другой стороны. Его статная фигура в оттенках фиолетового может закрыть Гермеса собою полностью, но он выбирает прикоснуться губами к основанию шеи, изводя моего мальчика этой гаитянской нежностью до изогнутых линий. И каждый такой поцелуй, медленный и вдумчивый, профессиональный, заводил меня слишком сильно, несмотря на то, что я представлял, как этот шатер горит вместе со всеми черножопыми богами, что были в нем.

- Voy a ser gentil, - шепчет он моему греческому богу, проводя ладонью по ягодице. - Dime, ¿qué te gusta, Hermes?*** - он смотрит на меня внимательно и долго, будто в ожидании, что я передумаю, ведет тростью между его ягодиц. И если отбросить все нюансы, делающие сегодняшнюю ночь абсурдной и неприемлемой, у меня к нему была лишь одна претензия.

Не говори с моим мужем на испанском блять.

*Что ты хочешь, мой сладкий?
**Ты так прекрасен.
***Я буду нежен. Скажи мне, что тебе нравится, Гермес?

В нашем браке всегда очень остро стоял вопрос принадлежности и самоотдачи, и я не могу выбросить его из головы даже сейчас, когда едва могу соображать и думать наперёд, сосредоточившись только на запредельной чувствительности, где мое тело внезапно обрело физичность, а разум перестал испытывать дискомфорт от всего лишнего. Звуки джембе и стрекот тропических насекомых составляют аккомпанемент голосам подвывающих лоа. Кажется, я кожей чувствую даже прикосновение табачного дыма, выпущенного шрамированным ртом Барона Самеди, и оттого пламенное прикосновение Аллаха к моим губам поджигает гребанный фитиль пороховой бочки моего тела.

Я же вижу в его глазах и напряжённой волчьей пластике эти неозвученные вопросы, что впиваются в меня когтями, которых уже давно нет в этом новом пророческом имидже, из серии вопросов, на которые не хочешь слышать ответы, а я так не хочу их озвучивать. Почему не остановиться сейчас, пока нас не охватило лихорадкой субботнего вечера? Ведь нельзя игнорировать очевидное, раз мы оба из преисподней: этот Барон сексуально притягателен, его бешеная харизма лезет во все щели, что мы оба едва стоим на ногах от происходящего. По разным причинам, но разве не так?

— أريدك*, — я целую его пальцы, которыми он цепляет мою кисть, притягивая к себе, но замедляя на подлёте так, что мой член заходит старательному слуге до самых гланд, и я дергаюсь от этого, мои ресницы дрожат от этих ощущений новизны и адреналиновой гонки по сердечно-сосудистой, и тело дрожит от страха, и оттого я чувствую себя таким живым. Мне нравится бояться, но никогда ещё наши рамки не раздвигались до возможности впустить кого-то еще. Тогда он прихватывает мою щеку изнутри, а я тихонько и обессилено мычу, изрываю по его рукам. Я всегда хотел, чтобы мы вместе попробовали кого-то ещё. Я бы даже посмотрел, но, черт, я даже не мог представить, чтобы эту роль забрал себе Аллах. Потому что при всех вводных это попросту невозможно. Он же не может отдать меня, мое тело — позволить кому-то, едва знакомому, пользоваться мною, как… Я краснею, сбитый с толку догадками. И я хочу возразить, что ему не нужно ничего отбирать от Барона, кроме меня (уноси в пещеру и трахай, пока я не забуду собственное имя, давай кончим этот жестокий эксперимент, вскрывающий нехорошее самыми сладкими методами), но широкая ладонь затыкает мой рот, и я так и не задаю супругу главные вопросы, проясняющие мотив этой ночи.

Для чего мы здесь? О, Аллах, чем я навлёк твой гнев? К чему все эти испытания и действительно ли я должен их пройти? Я не понимаю тонкостей восточной мудрости, знаю только, что это дело тонкое, но мне до сих пор, спустя вот уже полторы тысячи лет, порой сложно постичь мысли моего супруга. Какими бы могущественными мы ни были богами, но мы, как и люди, не можем прочесть мысли тех, кого любим, а это столь многое бы упростило. Но мы вынуждены учиться друг у друга, учиться любить и слышать, принимать и признавать, и, черт возьми, мне ведь ни с кем не было так хорошо, как с Анубисом, и так тяжело, как с Аллахом. Не уверен, что создал монстра, но определенно поспособствовал тому, чтобы мой муж забыл, кто я такой. Но я люблю его больше жизни, и все же порой, мне кажется, ему этого мало. Как сейчас, когда я ещё цепляюсь за остатки разума, когда на морально-волевых и чистом инстинкте выживания, культивированной привычкой - обхожу его ловушки и провокации, пытаясь прикрыться полуправдой, чтобы не навлечь ещё больше гнева. Но холодный набалдашник касается моей щеки и губ, и я принимаю просьбу Аллаха как руководство к действию — не пиздеть, ну что ж, только помни, что мы все ещё (не в хиджабе) на взаимных началах.

Правда и действие: я облизываю трость, глядя в любимые карие глаза снизу из-под пушистых мокрых ресниц, как если бы облизывал его член. Реакция незамедлительна, рука в моих волосах тянет назад, ссаживая с трости, и я выпускаю страдальческий стон.

Правда: я люблю его, я люблю секс, но эти вещи в моей голове не всегда тождественны, и потому они только в моей голове, а Аллах пытается вспомнить, как совать крюк в нос и выковыривать мозги, потому что мне сейчас кажется, он знает всё обо мне в этом моменте: каждую мою эмоцию, каждую грязную фантазию, и я хочу скрыться от его опасного жгучего взгляда, ровно как пьяно и рьяно хочу, чтобы он остался и смотрел, сука, как меня хотят любить везде, где бы я ни появился, пока он пытается посадить меня на цепь у своей ноги, как одного из своих бывших псов, что служили ему, не переча. О Аллах, великий и ужасный, забывший, что рядом с ним тоже Бог, в которого надо верить.

Которому надо верить.

Говорят, что Гермес пиздит, как дышит, но ведь это тебе нравятся звуки моего (пиздежа) дыхания, так что наслаждайся, как я пытаюсь бороться за твою лояльность, когда суки и кобели здесь такие разные, но всегда голодные. Что держит меня рядом с тобой, когда вокруг так много смерти, веселья и дикарей? Я знаю его коренную мысль в озвучке моим голосом, что никогда не звучало на деле: скучный конъюктурщик. Извини, но я дрочу на тебя спящего, и меня возбуждает твой голос, когда ты озвучиваешь мне правила поведения, что я встаю на колени и отсасываю, пока не вылижу всю свою вину с твоего тела, и потому меня оскорбляет это недоверие. В наших пантеонах все переебались между собой, а мы ещё долго держались в рамках слепой преданности, ограничились миром, созданным на двоих, где не хватило места даже собственному ребёнку. Какие мы родители после всего? Какие мы супруги, если мой муж мне по-прежнему - не доверяет? Да и я скрываю слишком много мыслей, что сейчас готовы выползти наружу, как опарыши из трупа, а не распуститься прекрасными лотосами, но и мы стали другими, повзрослели и испортились в попытках подчинить мир. Вудуисты убеждены, что космос - в нас, и мы - часть космоса, а потому мир только в этом шатре, и знаешь, я вовсе не против. Спасибо, что разрешил. Мне очень хочется выебать этот большой негритянский рот. И я беру его за скулы ладонями и подталкиваю свои бедра навстречу, медленно вгоняя в его горло член, который плотным кольцом оборачивают эти пошлые толстые губы, и, наверно, я совсем потерян для морали, но мне нравится смотреть в глаза своему мужу, когда я трахаю чужой рот, ускоряясь под бой барабанов, перевожу одну ладонь на шею парня и сжимаю пальцами, перекрывая воздух для полного вакуума этих старательных щёк. Пускай я остро млею от поцелуев Барона, что рассыпает их по моей нежной бледной коже, но я слишком напряжен для этого минета, потому что его усердие — даже не рядом с такой привычной мне самоотдачей Аллаха. Но мне приятно, я бы сказал, это даже хорошо, просто — не то. И потому я никак не могу кончить. Я вожу бёдрами вперёд и назад, пока колени скользят по простыням, и волей-неволей трусь о трость задницей, и это как отрезвляющий эффект, который накатывает совершенно неожиданно, заставая врасплох — я перехватываю трость Барона одной рукой, что ранее держала горло (совсем забыв об этом, но я не обращаю внимания на судорожный вздох снизу), и направляю ее вниз вместо ответа, проезжаюсь по ней пару раз набухшими яйцами и в жалобной благодарности за это внимание стону, прикрыв глаза. Я езжу по ней, но мне кажется, что это похоже на то, как я езжу на длинном члене Аллаха прежде чем оседлать из обратной наездницы. Но, если честно, мне хочется просто мазаться по каждой поверхности.

— Pregúntale a mi marido, — ох, эта игра будет в долгую, ведь я выбираю самую извилистую дорожку, чтобы снова испытать терпение своего суженого. Я выбираю испанский, потому что Самеди не выглядит гаитянцем, и моя интуиция попадает прямо в цель. Откуда я знал? Я не знал. Я просто живу в мире людей слишком долго, чтобы адаптироваться к их условиям жизни. Ну, или смерти. К ней у меня особенная… привязка. Я поворачиваю голову чуть назад, помутнённым сдержанной страстью взглядом окидывая Барона, провокация на грани совершенно нетипичных волевых решений. У нас свои правила игры, которые мы проповедуем столетиями, и я хочу, чтобы этот ебучий шакал не думал, что может просто так уничтожать и уничижать меня взглядом за мои потаенные желания: — Он у нас главный. Иншаллах**, — молюсь, глядя в глаза своей любви, переходя на нейтральный язык с сексуальным выдохом, и выгибаю поясницу назад, проезжаясь по крепкому латиноамериканскому стояку через одежду, прямо по условной жёрдочке проскользнув назад. Черт, Новый свет я ещё не пробовал. Я полторы тысячи лет ни с кем не трахался, кроме него, а он швыряет мне в лицо свои мерзкие провокации, экстраполируя собственных демонов. — И если Он разрешит, — добавляю я, заводя руку назад и касаясь лица Барона, но не допуская его до губ, бросаю взгляд на возлюбленного. — Мы повеселимся.

— Черт возьми, я же ради веселья и пришёл! — Хохочет Барон, поднимая трость с такой силой, что она вжимается в мою промежность, а из моего рта тонкий вскрик. Толкает тростью слугу в грудь из-под низу, и тот соскакивает с члена, а я благодарно выдыхаю и падаю на четвереньки, подползая к Аллаху.

— المسني يا عزيزي.***, — скулю капризно, тянусь жалко, но так похуй. Я все ещё в правде, что с двойным дном, но истинным здесь всегда является то, что я хочу его как в первый раз. Мне страшно, что он может стать последним. Я не знаю, что в пустом как у крокодила (ты же вроде не Себек, так хули издеваешься) взгляде Аллаха, что в моей воде, которой он смачивает мое лицо, но он запрещает приближаться, а Барон Суббота перехватывает меня тростью поперёк плеч, фиксируя на месте, ну прямо как верный пёс. Я хватаюсь за свой член, что дрогнул от этого жеста подчинения, а он прижимается грудью к моей спине, и я чувствую разящий запах дорогого табака и крепкого рома, исходящего от этого сексуального мужика, что, мне кажется, я снова теряю голову; прижимаясь, наваливается сверху, придавливая к себе тростью, и выпускает только чтобы предотвратить своё падение навзничь, упершись руками и тростью в кровать. Я в самой откровенной позе без штанов и гордости, а мой муж собирается смотреть, как меня трахают. Блять. А я не хочу сопротивляться, вернее, хочу, но не факту неверности. Это сложно, и мы оба с Аллахом это всегда знали, но оно стало табу. — Принуждение… — шепчу я, жмурясь от отсутствия дискомфорта быть жертвой во всей этой ситуации. — Мне нравится принуждение.

*Тебя хочу.
** Ритуальное молитвенное восклицание, знак смирения мусульманина перед волей Аллаха.
*** Коснись меня, дорогой.

Этого урока должно было быть достаточно. Остановиться и откатить назад. Прижать его томное тело к себе, укутать в багровый хавтан, спрятать его кудрявую макушку от чужих взглядов и лиц, в которых слюна копиться от каждого его вздоха. Мне должно быть стыдно, и это так, но я продолжал смотреть в его самозабвенный взгляд, когда он напирал на лысый затылок гаитянина, чтобы тот брал его член больше и глубже. И я не повел бровью, а должен был. Я лишь сжал челюсти еще крепче, а это имело слишком много трактовок, и найти ту самую мог, разве что, истинный Бог, коим не был никто из нас, что бы мы об этом не думали. Я просто хотел найти некую правду, не зная, в чем она заключается, но напарывался лишь на версии, и ни одна из них не подходила. Уйди от меня уже наконец, если ты так хочешь этого, очерчивая взглядом каждую юбку. Перестань водить за нос, ведь я все вижу, и мое молчание - не сокрытие, оно лишь симптом того, что я без малейшего понятия, что мне делать со всем этим.

Думаешь, тебя легко прогнать, м?

Думаешь, с тобой блять просто?

Так ведь никогда не было, мой мальчик. Вереница решений, приведшая нас в эти джунгли, всегда была за тобой, и твой Аллах - лишь слуга на поводу у самых нежных чувств, застрявший своей головой в путанных мыслях. Одно слово - и клубок превратиться в пыль, но ты колеблешься, продолжая растапливать мою злобу. Потому что в местах сомнений половина принадлежит тому сценарию развития событий, где ты уебываешь на всех своих быстрокрылых. А я хочу, чтобы ты был всецело. И я слишком устал губить себя ревностью, обжигаясь снова и снова об очередную провокацию. Если ты спас мое сердце, чтобы снова уничтожить - это слишком низкая шутка.

Он трется о чужой член, смотрит на меня своим вызывающим взглядом, стонет и тяжко дышит, растекаясь по малейшей поверхности, что ему предоставят. Я вижу, как они чувствуют друг друга физически, разрушая мои мечты и представления о том, что подобная тяга была лишь между нами, что все его распаленные речи и грязный язык сходил с ума лишь по мне и моему члену. Может, я был слишком не опытен в этом вопросе, но в количестве половых партнеров мне ни за что не наверстать показатели моего возлюбленного супруга. В моем списке лишь двое, не считая детских травм, а в моменте - один единственный и не малейшей мысли о том, что это могло быть иначе. В его моментах - насрано греховными мыслями, которые я не подселял. Он вскрикивает почти в оргазме, когда с его эрогенного ссаживаются, а между ягодиц - быстрое легкое движение металла, и я морщусь, поднимая голову выше. И мой сладкий мальчик ползет ко мне на четвереньках, скуля на знакомом лишь нам двоим языке, просит меня быть с ним, и я отставляю ногу в сторону, озвучивая лишь одно простое и лаконичное:

- Нет, - эхом отдающееся по моим ребрам, что опустели этой ночью.

И я смотрю на эту трость, что прижимает его грудь, и они наваливаются в полу горизонтальное, и он извивается от желания, такой непривыкший организм к местным афродизиакам, потому что, если посмотреть на темнокожих, никто так не был размазан и одурманен, как мой Гермес. Никто так не хотел сесть на любой попавшийся член, как мой муж. И я подхожу к краю кровати, становясь на нее своим коленом между его непристойных ног, одной рукой расстегивая пуговицы на его груди - одну за одной, чтобы пальцами к чувствительной коже, в миг покрывающейся краснотой и мурашками под каждым движением. Я касаюсь его соска, очерчивая ореол, не спуская взгляда с полу открытых.

- Давай же, скажи Барону, что тебе нравится, - под его сексуальное дыхание и взгляд самого милого щенка на свете. Я не дам тебе своего разрешения, мой милый. Ты никогда его не спрашивал, так не начинай эти танцы с огнем, ведь никто из нас не выйдет живым из таких игр. Покажи всего себя, покажи всему миру, как ты прекрасен, ты же так стонешь по этому чувству… - Умница, - и я притягиваю его к себе за шею для одного краткого поцелуя, чтобы быть первым, кто побывает в его рту, оставляя крупицу для сравнения, пускай на секунды, и так же резко отпускаю, отстраняясь к условным зрительским рядам. - Веселитесь.

И мое падение на подушку словно застряло в вечности. Я не пил и не ел, мне было не дано утопать в зависимостях вкусовых рецепторов изначально по своей природе, как моему мальчику, кто не мог жить без ярких приключений. Он хотел - и я делал. Таков был порядок естественных вещей. Но сейчас мне очень сильно захотелось осушить пару кокосов, пасть на дно забвения, в котором я не слышу его стоны, а лишь узнаю конечный результат по пробуждению. Я бы сказал ему «делай, что хочешь», ведь это и означало мое отступление, но магия коллективной больной фантазии лопнула пузырьком, ведь мой муж любил, когда его брали как Трою, и был готов описывать своим задом восьмерки, бесконечно виляя в своих провокациях.

Бонди чувствует странные материи, потому что пододвигает ко мне тот самый загаданный напиток. Я смотрю, как его рука скрывает нижнюю часть лица, фиксируя возбужденное дыхание от всего, что мы могли наблюдать. Как с головы Барона падает его цилиндр, и он эстетически прекрасно избавлялся от завязок на своих штанах, чтобы ослабить тяжесть пребывания собственного члена. Как по кровати скользила его жена, мягкими руками оглаживая плечи и ноги моего супруга. И как он реагировал на все это с бесконечной самоотдачей, будто его трахали второй день подряд, а не разогревали перед началом вечеринки.

- Ты не присоединишься? - любопытствует Бонди со взглядом старого лиса, а я смотрю на ром.

- Я не пью, - отвечаю не на то, о чем он не спрашивал, поправляя свои шаровары, в которых все горело от спектакля, что будет продолжаться еще очень и очень долго.

- Тогда позволь угостить тебя хотя бы трубкой. Сложно быть гостеприимным с тем, кому ценнее всего воздержание, - и я кошусь на него с недоверием, понимая, что он пытается скосить меня любыми способами, пусть и выбрал лживо-ласковую стратегию переговоров. Я принимаю длинную трубку из его рук, доставая щепотку содержимого, чтобы поднести к носу и вдохнуть аромат. - Табак, - и он нажигает мне тонкой тростинкой, внимательно дожидаясь первых клубов дыма, что сходят с моего рта. - Ты очень напряжен, Аллах, от тебя веет пагубной энергией, и ее необходимо снять. Посмотри. Твоя жена так хороша. И это ведь все для тебя.

Я вновь поправил свои штаны, шумно выдыхая и игнорируя комментарии Бонди. Его взгляд скользнул по моей фигуре до мурашек у загривка.

- Любой, кого ты попросишь, будет рад помочь тебе, - проговорил он, и я улыбнулся краем рта. - Не стесняйся.

- Любой не справится с моим членом, - и Бонди рассмеялся, а я вновь столкнулся взглядом с моим томно вздыхающим мальчиком. До чертовой боли в костях.

Я слышу не только его стоны и звуки, вокруг боги обвивают друг друга в цепкие кольца объятий, сплетаясь языками и конечностями, выдыхая сладострастное согласие друг с другом. Здесь не было понятие пола и других предубеждений, все были со всеми, брали друг друга сладко и нежно, грубо и томно, переходя на барабанный ритм шлепков кожи о кожу, и я не знал, что именно происходило по бокам, сфокусировавшись в тоннельном зрении. Его откляченная задница и глубокий изгиб, мычание между женских ног, эти ебучие виляния по чужому оголенному члену. Три. Я сжимаю пальцами собственные колени, пока Барон мажет головкой между его ягодиц. Два. Я мог бы встать и оттащить его, не дать случиться ничему, что я не смогу развидеть, и он надавливает сильнее. Один. Медленно входя в него в ощущении экстаза, и я слышу очередной благодарный стон, от которого сильнее злюсь.

Бонди молчит, но дышит в спину, решив в какой-то момент опустить свои руки на мои плечи, и я вжался в сидение всем телом.

- Ты молодец, отпусти все это, - говорит он, и словно стряхивает пыль с моих плеч. Его шаманские нравоучения меня изрядно задолбали. - Любовь, она ведь во всем. Не только в тебе или твоем супруге, она связывает всех нас в единое целое. Ревность сильно ограничивает.

- Слова неженатого мужчины, - и я сбрасываю его ладони.

- Какой смысл в брачных узах, если мы связаны всем миром? Посмотри на Барана с Бриджит. Странный выбор союза, но он им не мешает.

Но я смотрю на своего Гермеса. Как женские пыльцы сжимают кудряшки на его затылке, а мужские - впиваются в бедра, насаживая сильнее на член с влажными шлепками. Кажется, я перестал ощущать правдивость этой реальности, словно это был вовсе не я, и мой муж - это какой-то другой бог, которого я не знал. Кто-то совершенно не он, кто движется навстречу, утопая в собственных всхлипах наслаждения, становясь мокрым от пота и чужих людей, кто-то, кто за всеми громкими стонами не может кончить, как бы сильно и старательно не брали его член мастера гаитянских оргий. Они ускоряются, и я жду, наблюдая за напряженными мышцами Барона, и как он соскальзывает из задницы моего мальчика, кончая на его белоснежную спину. Как Мама Бриджит осторожно ведет его голову выше к себе, чтобы нежно поблагодарить поцелуем за прекрасное время.

- Бесподобно, - шепчет Бонди, и я оборачиваюсь на него.

- Ты хочешь моего мужа? - спрашиваю я серьезно.

- Не посмею нарушить наше взаимоуважение, Аллах, - ухмыляется он, и я встаю со своего места, подходя ближе к распластавшемуся на кровати Гермесу, так и не нашедшего удовлетворения в местных колоритах. Я становлюсь подле его лица, касаясь влажной щеки после чернокожей женщины, и смазываю остатки грехопадения пальцами.

- Тебе хорошо? - шепчу ему, рассматривая эти сияющие глазки. - Хочешь еще? - и подзываю Бонди движением руки.

Он связал меня намертво, и теперь тень, что принадлежала целой нации, была привязана к его пернатым стопам. Я слышу, как его голос разносится эхом, подхватываемый ритмом этнической музыки, и я наслаждаюсь действием, этот акт для меня, словно я впервые вышел на твое обожженное солнце, и мы оба потеряем себя к утру, мы оба задохнемся в твоих пронзительных криках. Как же я хочу тебя в ожидании, когда мои губы окажутся на твоей спине, когда руки начнут считать твои позвонки, оставляя мурашки на белой кожи, и это выше моего понимания. Я растоптал тебя сегодня, и мне не пришлось утруждать ноги, но это детский лепет по сравнению с твоим взглядом. Ты грабитель моей души, ты налетчик, ты жаром и ритмом крутишь, как естественным ремеслом, этой горькой любовью, из-за которой я стал твоей персональной добычей. Ветром и солью, морем и болью, я мог бы выть на луну слишком долго, но предпочел быть отставленным в сторону.

Его так сложно понять, его стоны с моим именем - почти единый пируэт, его любовь ко мне так похожа на самоотдачу другим, что в этом теряется весь смысл. Я сгораю внутри дотла. Я веду рукой по своему члену, скользя большим пальцем по кукле, которую вовсе не хотел использовать, чтобы не угождать Бонди, но и не отбросил в сторону. Потому что мало ли кто ее мог поднять. И я очерчиваю его силуэты ребер, и мой сладкий мальчик выгибается, я веду за его ухо, пряча растрепанные кудри, и его голова так льнет к тому, что он ощущает, но чего нет в физической действительности, и он стонет мое имя, зовет меня, просит, и это так сбивает меня на горечь, на эту ненависть, что готова растоптать остатки любви. Просто наслаждайся и молчи. И я надавливаю пальцем на горло, прерывая звуки, и вся его атлетика корчится, гнущиеся пальцы ведут по шее в попытках понять, что происходит, кто с ним это делает, может ли он это остановить, умрет ли он сейчас. Конечно, нет. Я не считал себя таким жестоким, да и не был по правде, а потому палец легко отпускает его кадык, даря благословение на такой жаркий и отчаянный вздох, будто он первый в его жизни.

Он просит остановиться, а я с закрытыми глазами продолжаю дрочить самому себе, слушая его голос. Как же меня бесит, что все, что я люблю в тебе, умеет одинаково раздражать. Он весь в сперме, такой влажный и липкий, я не знаю, как и когда смогу омыть его от этого позора и травмирующих воспоминаний. И стану ли. Он в чужих, их так много, он даже не может замечать эту очередь из дроченых херов, что не может оторвать взгляд от его извиваний, ждет своего времени, чтобы прикоснуться к прекрасному, что этот сладкий мальчик хотя бы на мгновенье принадлежал каждому, как экзотическая диковинка, которых не бывает в этих землях, а потому они все так голодны, готовы разрывать его жестокостью и нежностью, не оставляя ни клочка тела без внимания. И кукла перестала быть издевкой Бонди, кукла, пожалуй, просто ахуительная идея. И я веду прикосновениями по его телу снова, и это становится намного интереснее, чем просто трогать себя, пожалуй, это уникальный опыт изводить его до слез при помощи магии. Лоа наплевать, что его член упал просто оттого, что тело не выдерживает напряжения, лоа знают, что это временно, что его агония продолжается, что он утопает в кайфе и сладострастном наслаждении просто потому что они все делают для него одного, и я веду рукой по его промежности куклы, чтобы мой сладкий мальчик продолжал быть лучшей актрисой этнического театра, моей персональной примадонной, и он узнает, я чувствую, как он дышит и что он знает.

Я сбился со счета, сколько побывало в нем, сколько его запятнало своей спермой, и сколько раз он пытался остановить, потому что мои глаза видят совершенно другое, разоблачают это ложное, подставляя его мольбу под акт игры в принуждение, которое он так любит. Даже со мной наедине Гермес вел себя как самая последняя шлюха, и теперь мне казалось, что каждый раз он представлял, как его одновременно ебал легион египтян, а потому он так сходил с ума по моему члену и прикосновениям, просил больше и еще, умолял остановиться, потому что не может справиться от такого сильного наслаждения, ебущего его искрами прямо в голову, а потому я не верил и сейчас. Потому я изводил его сильнее, добавляя в его задницу ощущения собственных пальцев рядом с еще одним членом, сжимая его волосы на макушке, чтобы вытянуть его голову выше, скользя по ногам, ногтями надавливая на кожу, хватая его трепетное крыло у самого основания, проводя большим пальцем по перьям, чтобы он пел так, как никогда не мог, потому что я знаю, как любит мой мальчик. Я и сам изобрел в нем многие ощущения.

Я вижу, как Тот обращается в птицу, улетая с места грехопадения, и мое лицо ликует в самодовольной улыбке. Не выдержала душа поэта честности под этим шатром и сброшенных масок, и я его не осуждал. Мне бы провалиться под землю на тысячелетия одиночества, но я выбираю остаться, я все еще хочу увидеть, как он кончает в агонии с моим именем на своих устах, теряя последнии силы, чтобы он обмяк на простынях, затачанный и счастливый, чтобы благодарил меня и бесконечно извинялся, и я бы отвечал ему надменным взглядом, и, в зависимости от того, что он скажет, я попробую простить его, я постараюсь исцелить его душу от этого греха, чтобы он больше никогда не посмел смотреть в чужую сторону. Я спрашиваю у Бонди:

- Когда все закончится, как нейтрализовать вуду? - а он все смотрит на моего мальчика, будто не слыша моего вопроса. - Бонди?

- Там все просто, - говорит он, не поворачиваясь в мою сторону. - Прикажи кукле перестать быть связанной с твоей женой, подойдет любая формулировка. После можешь сжечь.

Мой мальчик шепчет молитвы, и я резко останавливаюсь в своих движениях. Его тело горит, истерзанное тысячами прикосновений и ударов, на которые лао не обращают внимания, взрываясь с него с новой силой, словно его слова, обращенные ко мне, лишь мелодия под их барабаны, безобидное подыгрывание, которое на деле заставляет расшириться мои зрачки и привести шаровары в порядок. Он шепчет так отчаянно, его глаза едва закатываются ко лбу, и мне становится страшно, я смотрю на собственные руки в попытках осознать, что я сделал, и вижу, что они в моменте наливаются силой. Я оборачиваюсь на Бонди.

- Спасибо, - сухо говорю ему, и одного резкого движения хватает, чтобы впиться пальцами в его горло, вырывая его наружу с брызгами крови, и он в ужасе хватается за мою руку, обвисая на ней в попытках сопротивления, пока я продавливаю его на колени.

Музыка остановилась. Сквозь прорези шатра поступили первые лучи солнца. Моя вторая рука вгрызается в грудь Бонди, чтобы вырвать его сердце, и я отталкиваю ногой его бездыханное тело, сжимая сочащийся кровью орган, одаривший меня последним приступом пульсации. Такой человечный Верховный бог, мнимый себя знающим потаенные желания людей. Он перепутал меня с себе подобным, он представил преодолимое как данность, и теперь его смертным будет не в кого верить, теперь он наконец-то будет счастлив, вернувшись к первоначальному космосу, сольется с ним воедино, как всегда того хотел.

Я слышу женские вскрики, шелест резких ног и звон металла. Гаитяне с рыком бросаются в мою сторону, и я движением руки обрываю потолок шатра, впуская пламенное солнце. Они не успеют поступиться, но один из них касается моего плеча, и я выкручиваю чужую руку, ломая кости и осаждая тело вниз:

- احترق بالنار الصالحة*, - рычу я, и Солнце слышит меня, потому что, Бонди, если твое сознание все еще где-то здесь, я буду рад, что ты увидишь, как космос действительно отвечает тем, кто относится к нему должным образом, и твои глаза не были обманом в твоей слепоте. Просто в этих местах слишком любили искаженные метафоры, которые я намерен выжечь вместе с этой землей, и Солнце вспыхивает на черной коже каждого, кто посмел тронуть мою любовь даже, если получил разрешение, и горели те грешники по заслугам, и быстрая смерть ждала лишь тех, кого принудили к этому соитию также, как моего Гермеса.

Я ступал через скорченные обугленные тела, бьющиеся в конвульсиях, и кто не мог умереть, те будут гореть вечно, восстанавливаться и гореть снова и снова, и мое решение не перейдет на милость, вы почувствуете гнев Божий и слово его, вы научитесь чтить правильно мировое устройство, вы поймете, как сильно ошиблись, когда решили воплотить в жизнь эту злую шутку на тонких отзвуках своих трав, что поразили тело моего бедного мальчика. И я наклоняюсь над Гермесом, с его закрытыми глазами с тонкой дрожащей щелью остатков сознания, и кутаю его тело в простыни, вяжу узел, самый надежный паучий кокон безопасности, которую он заслужил, пройдя это неисповедимое испытание, недоработанное мною изначально. Я подхватил его на руки, уводя от языков пламени и криков мольбы на всех языках мира, от запаха горелых костей и жгучего табака, от треска порванных струн, подальше отсюда, на его любимое солнце и очищенный воздух, туда, где я могу опуститься возле дерева с ним на руках, разглядывая его лицо, и эти губы, кажется, все еще что-то мычат, будто все его тело и разум все еще в том месте среди толпы чернокожих, не оставляющих на нем живого места. И я поднимаю его веко, заглядывая в закатанный глаз, и шлепаю по его щеке, чтобы он очнулся, и он лениво тянется за ударом, мычит, словно это все еще продолжение сексуального акта, и он еще не выветрился, и я злюсь на него по новой, ударяя по второй, пока он не открывает свои глаза, наконец-то узнавая меня и что произошло.

И он плачет и пытается вырваться, пока я сдерживаю его силой своих рук, он кричит и брыкается, он ненавидит меня и проклинает, он никогда не простит мне этого, ведь я обещал, что больше никогда не поступлю с ним так жестоко, и я не сдержал собственного слова. И я хватаю его за подбородок, вытягивая его голову выше, срываясь на гневный рык:

- Заткнись, - я стискиваю его лицо еще сильнее и отвешивая очередную пощечину, чтобы он пришел в себя окончательно, затыкая его рот своей широкой ладонью, пока он не может выбраться из смирительной рубашки. - Я ненавижу тебя, - шиплю ему я в его широко открытые глаза. - Какая же ты сука, - по моему лицу скользит оскал, полный злобы и омерзения ко всему, кем он был и кем он не был. Моя ладонь ведет от его губ дальше, по-хамски, словно пытается стереть его лицо с этого света, пальцы вплетаются в его волосы, чтобы сжать сильнее. - Я блять знал это, сука, я всегда знал, что ты конченная мразь, Гермес, - шиплю в его лицо, вытягивая голову ближе к себе, до боли, до скулежа, и это не то наказание, которого он заслуживал за все, что сделал со мной. Это даже близко было недостаточно. - Шлюха, - и я плюю в его лицо, тут же размазывая слюну по нему, проникая в его открытый рот своими пальцами, которые он кусает до моего шипения, и я резко выдергиваю руку, чтобы ударить его снова, на этот раз больнее - костяшками пальцев по скуле. - Издеваешься, блять?! - и подхватываю за подбородок, как провинившегося мальчонку, коим он был, но это слишком мягко сказано. - Что, сбылась твоя мечта, м? - и я переворачиваю его на живот на своих ногах, оттягивая волосы за затылок, чтобы ближе к его уху. - Понравилось, да? Я видел, как тебе нравилось, прям усидеть на месте не мог, так и прыгал с хуя на хуй, а тебе блять все мало. Надо было попросить их вставить сразу три в твою задницу, да? Так было бы лучше, мой сладкий? Так бы ты, сука, наконец-то кончил, м? - и я отвешиваю звонкий шлепок по его заднице, задерживая руку на этих бедрах. Он него все еще пахло настоящим первородным Гаити, эти отзвуки пытались стереть настоящий аромат его кожи и натуры, но я слышал все эти нотки сквозь любую завесу, пускай, они и были такими прозрачными, что почти перестали существовать. И я задернул простынь выше на его поясницу, открывая оголенную задницу, с которой постепенно сходила краснота от тысячи ударов. - Понравилось глотать их сперму? Давай же, не стесняйся, разве нам пристало пиздеть друг другу после такого перфоманса? - и я веду пальцами меж его ягодиц, по всей этой влаге множества богов, которых было невозможно доподлинно отследить и посчитать. Его задница пульсировала, я видел, как из нее все еще вытекали остатки спермы, что я размазывал по окружности. - Я смотрел на тебя и все думал… - кончики моих пальцев нежно ведут выше к копчику. - На сколько тебя хватит, и ты меня удивил, правда, - и я бью его по заднице, припечатывая ладонь плотно к коже, сжимая эти упругие мышцы, как жест обладания. - Как ты живешь со мной всю эту вечность с такими аппетитами? - и я бью его еще раз, подхватывая второй рукой за горло, чтобы сжать. - Страдаешь, наверное? - и я бью снова. - Так и мечтаешь, чтобы съебать ебаться с кем-то еще, - еще один удар, и еще, и я нежно оглаживаю его пострадавшие ягодицы, что дрожат под моими действиями, ребром ладони скользя между, растирая всю выступившую наружу липкость, и я вхожу внутрь двумя пальцами, под давлением которых из моего мальчика вытекает еще больше спермы. - Ух ты… ты бы это видел, - усмехаюсь я, проводя кулаком пару крученых движений, вытесняя всю влагу, что излишне скопилась внутри него. - Тебя так растянули… мне кажется, ты теперь даже мой член не почувствуешь, что думаешь? - и я захожу в него сразу четырьмя пальцами.

*Горите праведным огнем

Словно из-под толщи воды до меня доносятся крики, визг и жуткий треск, и картинка идет по кругу, хоть я не открываю глаз (за слипшимися от слез веками - водоворот, затягивающий меня на дно), но я не реагирую, я лишь поджимаю под себя ноги, чтобы уйти от неприятных ощущений, которые не могу вынести, не просто физически, но морально - это против моих же правил, это против всего, что я когда-либо проповедовал, и сколько угодно можно было называть меня проституткой во время торгов, но я всегда ценил нормы и воспитание. Я никогда не представлял этого, вернее, нет - я действительно представлял Анубиса, особенно после встречи с Шивой, но всегда в формате "что было бы, если...", например, если бы у моего мужа было бы несколько членов, а не рук, и это не то же самое, что представлять как тебя по кругу пускают семеро, пока он смотрит, это совсем другое, но ему - я уже не смогу этого объяснить. Я этого не смогу объяснить даже себе, но не могу даже осознать в моменте, что конкретно произошло и как меня в эту бездну утянуло.

( Боже, ты Милостивый и Прощающий, помоги, спаси, приди, я Раб твой, я муж твой, и ты мне нужен. )

В моей голове морок сменяет предрассветная туманность, что выводят из извилин все токсины, развеивают злые чары, и это во всех религиях мира - на востоке поют петухи, и тебе нужно продержаться совсем немного прежде, чем открыть глаза, не дав нечисти утянуть тебя за собой, но мне повезло - на моих глазах повязка, и она больше не кажется мне похоронной маской, ведь если я сниму ее, я на костре Божией Справедливости сгорю как все грешники. Он воскресит меня и сожжет заново. Аллах будет делать это сотню раз, пока до меня, наконец, не дойдет мысль. Какая? Без понятия. И потому я боюсь открывать глаза. Я боюсь перестать верить и шептать молитвы, потому что если Он остановится, нам не простят, нас не отпустят - силы Тьмы снова нападут. Все здание будет в огне, и я не уверен, что мы из него выберемся - мои крылья нам не помогут, ведь у этой истории давно написанный финал: мы не выживаем при любом раскладе. Я умру на руках Аллаха, и это облегчит его жизнь, сотрет с лица земли еще одного неверного на благо религии. Он отпустит меня очень быстро, и я больше не буду той шлюхой, что отравляет жизнь своей любовью, что так не вписывается в его идеалы и вечно нарушает правила, о, я же всегда видел в его глазах эту нездоровую ревность, эту искаженную реальность, да только знаешь, Аллах, есть кое-что, что ты упустил из виду:
где это видано, что Бог молился Богу?

Была ли сила более могущественная, чем вера бессмертного божества в другого? Эгоистичные по натуре, боги погибали, не выдерживая конкуренции с Едиными, но я живой только потому, что сумел оставить след в любой истории Старого мира, а теперь, кажется, останусь и в Новом, если кто-то здесь все же сумеет выжить. Мой муж - маньяк-рецидивист, и, ох, наверно, стоило предупредить заранее, и теперь мне так не_жаль: неверные и нечестивые должны сгореть в праведном огне. Я не был праведником, но я был - истинно верующим, и только истинно верующие будет спасены и прощены.

Пускай я не верил в религию, я верил в моего Бога. На краю Вселенной, униженный, разбитый, оскверненный, преданный и проклятый своею любовью, неспособный стоять на ногах, я все еще верю в Него и Его любовь. О, как я хочу, чтобы он забрал меня отсюда. Обними меня, Солнце мое, взгляни на меня,
я здесь,
я еще живой
и мне очень больно.

Если бы я знал, что сегодня последний день нашего брака, я бы сказал ему, как сильно его люблю. Кажется, мое Солнце с сегодняшним рассветом - выжгло мне сердце.

Теплый кокон из одеял и его надежные руки, которые я узнаю по объятьям, даже если он не касается моей кожи. У моего Бога неповторимый фирменный стиль ласкового убийцы, и я каждый раз добровольно попадаюсь в выставленные им ловушки, но эта... Такого я не мог представить даже в самых смелых снах, где всегда только мы вдвоем. И, может, какая-нибудь красивая нимфа только для нас двоих. Может, кто-то, кто бы просто на нас посмотрел. Я так боюсь, что не смогу оправдаться, ведь красноречие, увы, уже некоторое время играет не за мою команду.

Сколько там у тебя было функций помимо торговли и воровства, Меркурий? Бог счастливого случая, бог-авантюрист, бог красноречия. Где это все? Кем ты был, кем ты стал, отойдя в тень своего венценосного? Он не дает тебе говорить за двоих и даже за себя, пока ты строишь его - ему! - империю. Скажи ему, какой он мудак, ну же, ты так давно этого хочешь.

О Аллах, тебе так, сука, тяжело соответствовать! Я люблю в нем все то, что ненавижу. Я ненавижу его за то, что люблю. Нас же ничего не держит, кроме уз брака, да ведь он и не хотел жениться, пока не прижало ревностью, и я это прекрасно запомнил. Нас не держит ничего, даже ребенок, который сбежал по его вине. Ладно, по нашей, я тоже хорош. Я никогда его не прощу! Никогда! Но жмусь крепче, пряча лицо на его широкой смуглой груди, отчаянно не желая возвращаться в реальность, вдыхаю родной запах, а не гребанные масла и травы, и мой дом в нем, но, похоже, теперь я бездомный. Солнце облизывает мое лицо, а руки шлепают по щекам, пытаясь вырвать из лап иллюзий в реальный мир, туда, где монстры реальны, и один из них - передо мной.

- Ненавижу тебя! - Шиплю я ему в лицо, упираясь пальцами в массивную шею в попытке возвести барьер. Глаза Аллаха будто налиты кровью или еще хранят отблески пожара. Он сжег их всех?.. Так и надо. За то, что посмели с неуважением отнестись к телу твоего мужа. Ничто не оправдывает их, но ничто не оправдывает и Аллаха: - Подлец, изверг, тиран, ненавижу... - слова бредом вылетают из моего рта, наплевав на чувство собственной безопасности. - Что ты делал, когда они!.. Мхмм! - и я скулю, глотая слезы, втягивая плечи на рефлекторном страхе от удара по лицу. Хныкаю, как сучка, но таким я и являюсь, теперь уж наверняка. - Аллах... - я плачу навзрыд, безуспешно борясь с истерикой, пытаясь вырваться из его лап, и я боюсь своего мужа впервые с того рокового дня, когда я впервые познал его темную сторону. Сильный жрет слабых, все верно. Я все время пытался быть сильным, и мне казалось, что я все могу, но - только казалось. Так мало его касаний. Все раны на моем теле - по его же милости. Что же, пускай добавит еще одни, лишь бы не проклял и не выкинул, как портовую шлюху. Я не верю, что его любовь ко мне способна на такое. Он плюет мне в лицо, я нервно хихикаю - и не верю, что моя любовь способна его не_простить. Меня злит этот жест точно так же, как иррационально заводит. Давай, плюй в меня, туши мою страсть, ставь на колени, но я все равно укушу назло, как сейчас, за его палец с особой силой, вкладывая в укус всю непокорность и злобу. Выплюну ему в ответ на истерике от очередного удара: - А ты, сука, значит, так любишь меня, что бросаешь в пекло? Что, в сторонке стоял, побоялся запятнать репутацию и свои святые руки? Пускай эта мразь все терпит. Ты ведь знаешь, что будет дальше. Аллах Всемогущий! - И я нарываюсь на него грудью, успеваю выплюнуть ему фразу в лицо прежде, чем его сорвет, потому что моя крыша уже вовсю течет: - Ты же больше тысячи лет ждешь моего проеба, а я все не давал шанса. - Зло ухмыляюсь, провоцируя.

Да господи, давай уже закончим с этим.

- Что, сбылась твоя мечта, м? - Спрашивает Аллах с нарастающей в голосе угрозой, а я, насупившись, смотрю на него, слабо догоняя ход мысли. Но Аллах ставит меня на колени и тянет к себе за волосы, лишая возможности вырываться. Птичка попалась в руки живодера. Но эта птица почему-то не хочет вырываться. - Надо было попросить их вставить сразу три в твою задницу, да? Так было бы лучше, мой сладкий? Так бы ты, сука, наконец-то кончил, м? - Я постанываю не только от шлепка по заднице, но от содержания, что взъебывает мой мозг. Ох, твою мать... Я бы уронил голову на грудь, зажмурившись, но Аллах держит меня вытянутым по струнке, и я не могу шевелиться, я могу только бояться и ожидать большего. Он прав, а я, кажется, в самом деле чокнутый.

- Нет, прошу! - Скулю жалобно, чуть сузив плечи, заставив кожу обтянуть позвонки. Еще удар. Еще злые слова, облаченные в похоть. Он мой великий Красный Дракон, и я никогда не разорву эту цепь. - Я не виноват! - мой тонкий писк так жалок. От сдернутой простыни по мои ягодицам ветер с моря щиплет ссадины и покрасневшую от ударов кожу. Съеживаюсь, покрываясь мурашками, то ли от этого, то ли от того, как его ладонь гладит мою кожу. Затишье перед бурей. Очередной монолог про то, какая я тварь? О, нет, мы здесь снова - за правдой. - Ха! Ха-ха! Мне уже давно никто не верит, родной, - я сардонически смеюсь той оставленной между строк здесь правде, что ты - едва ли не единственный, кто меня помнит, и мы живем на твоей земле, где меня никто не знает, так какую еще власть над моей жизнью ты хочешь? Тело, душа, ум - все твое. Забирай. Хочешь сердце? Мне не жалко, а без него будет проще. Ты же сам знаешь, как здорово жить без него, уж я думаю, что справлюсь. И пускай любой звук обманчив, а его речи полны решимости растоптать меня, я знаю, что с ним - страшнее тишина.

- Ненавижу... - шепчу я бессильно, пока Аллах не оставляет на моей заднице живого места, и у меня кружится голова, я на грани своей выносливости, как тряпичная кукла в его руках, роняю свое тело вниз, когда он хватает меня за горло, и он удержит. Что я могу ответить? Мне нечем крыть. Он не поверит ни единому слову. Я принимаю унижения, пока меня изнутри разрывает тысяча шайтанов, нашептывающих, какое я жалкое ничтожество, но, черт, я же плох настолько, насколько ты любишь. Не пизди, нам же теперь это не нужно. Ты еще хуже. И потому пусть ненавидит меня, бьет, я буду скулить и плакать, но не вырываться. Я вынесу все. Это наши неписанные правила. Пускай говорит, срывается, но не молчит - я его не потеряю, никакие черножопые шаманы не смогут разрушить мой брак. Ненавижу за то, что не слышит. Знаешь, нам бы никогда не встречаться, но теперь я никогда не смогу расстаться с тобой. Только смерть разлучит нас. Я ненавижу эту больную любовь. Я стонаю так сладко, когда он вставляет в меня пальцы, и как бы он ни был зол, я наконец-то получаю то, чего хотел этой ночью, чего хочу полторы тысячи лет. Расслабляется тело, разъезжаются ножки, скользит под его ладонью кадык, и я уже не такой непокорный, как минутами ранее.

- Ух ты… ты бы это видел, - я слышу его усмешку, я выгибаюсь на его пальцах. О, Аллах, заткнись, я не выдержу мыслей об этом, потому что у меня снова... блять, я снова возбужден. И я сгорю не от праведного огня, а от стыда, потому что его голос и пальцы делают со мной то, что не могло сделать племя вудуистов, как ни пыталось: - Тебя так растянули… мне кажется, ты теперь даже мой член не почувствуешь, что думаешь?

-  О, я самый конченный из всех, кого ты знал, любимый? - Мурлычу я, всхлипывая и оборачиваясь на него с кошачьим прогибом. Струйки, стекающие по ляжкам, спешат покинуть тело, ничего чужого нам не нужно. Только то, что может стать нашим. Я напрягаю мышцы, сжимая его пальцы, насколько могу. - А ты вставь свой хер, и мы узнаем, - морщу нос игриво, встряхиваю кудрями. Хихикаю, потому что сошел с ума? Нет. Я неукротимый, а у Аллаха хватило терпения на полторы тысячи попыток.

Я прохожу еще один круг его личного Ада. Я готов пройти еще и еще, лишь бы Аллах не отходил от меня ни на шаг. Злые слова, осознанная жестокость, вскрывающиеся гнойники страхов и подозрений. О, я выдержу это хотя бы ради того, чтобы посмотреть, каким плохим он может быть, когда его сердце на месте. И только когда мой любимый демон наиграется, я сползу на колени в сидячее и взгляну в его глаза. Мистер Правда, как мы поступим с тем, что мы оба - мудаки?

- Ненавидишь меня? - Я выдыхаю с какой-то особенной непознанной эмоцией, выдыхаю с тактом, чувством, выдыхаю самоотверженно и так, будто у него нет шансов избежать ответа, и я вытягиваю шею, храбрясь ему в лицо, повторяя: - Как сильно? Убьешь меня? Когда ты последний раз доверял мне? Ты же такой гребанный трус, Аллах. Давай. Вырви мне сердце, - смотрю на него безумно, стоя перед ним коленопреклонённый - покрасневшие, стертые колени, слезливый потерянный взгляд, вывернутая нараспашку душа и самые чистые помыслы, и во мне кипит целый ураган, готовый вырваться наружу и смести это гребанное побережье. Хочешь, я его затоплю? А может... - Хочешь, я убью себя? Тебе будет легче. - Я приставляю его руку к своей груди, упираясь в кожу его же когтями, и я сделаю это, видит Бог, сделаю. - Прошу тебя. Если мне не веришь. Я сам себе больше не верю.

Новый день подарит снова повод подышать? Новый день уже, моя душа задыхается в огне, этого достаточно, чтобы сделать и выкатить жест, но тебе лучше не знать и тебе лучше не петь свою оду невиновности. Время делать ставки, кто кого ненавидит больше, но есть маленький нюанс, и он в том, что ты ничего не сможешь сделать в ответ. Ядовитая змея, обвившая мое сердце, ты так бьешь своим голосом по нервам, злишь больше, заставляешь хотеть стереть твое «я» с лица земли, чтобы если не мне, и раз я такой худший во всем мире, то никому. Потому что я не выживу без тебя, я не вижу смысла, если ты не рядом, и если я не могу исправить, то могу уничтожить все остатки того, что было между, чтобы твой голос срывался от крика так сильно, что перестанет существовать вовсе, и я заберу его себе, как забирал тебя всегда и ото всех. Я знаю, мы оба не протянем, держи я тебя на привязи, и моя голова подсказывает уже несколько веков: запри его, создай клетку, в которую он влюбится, где он будет счастлив, где больше ничего ему не понадобится, кроме тебя. Удар по бедрам, словно ладонь не моя, но жгучая плеть, его всхлипы и злость такие мелкие по сравнению с тем, как разрываются мои ребра от боли, и мне сейчас, правда, наплевать, что ты чувствуешь, мой не_милый малыш, бросивший меня на амбразуру собственной ревности. Не виноват, ага. Ты не слепой. Почему один я должен все подмечать? У тебя есть мозг, ты же такой смышленый, так шевели быстрее, соображай резче, хотя… какая уже разница.

Думаю, я продолжаю трахать его пальцами, потому что хочу быть последним на его теле после всего, что случилось. Чтобы он точно запомнил, кто и что конкретно сделал друг с другом, посчитал в голове причинно-следственные, куда не надо ходить и на что смотреть. И если у него остались силы на провокации, значит, ебали его недостаточно. Его истерзанный член снова стоит. Ненавидишь меня? Мы оба знаем, что это правда лишь от части, вопрос лишь в том, что было сильнее, и предугадать сложно: я бы убил его, если бы смог, но я продолжаю любить его сквозь гнев и жестокость, потому что слишком слаб, потому что он стал моим единственным недостатком, сводящим в могилу. И я вытаскиваю из него пальцы, чтобы доподлинно изучить это возбуждение, веду подушечками по головке члена и ниже к основанию, чтобы сжать его, чтобы провести медленно, чтобы он произнес свое очередное «ненавижу» со сладким стоном, чтобы я, конечно же, наверняка поверил, как ему плохо со мной. Но он из последних сил старается меня выбесить, сука, из всех талантов мира тебе досталось так много, и этот - венец твоей персональной коллекции. Потому что я вырвал бы твое сердце, если бы мог. Я вырвал бы оба наших сердца, настолько невыносима мысль, что твой свет будет радовать чужой глаз, ускользая от меня навеки. Я не могу тебя потерять. Я не могу больше любить тебя. Я не могу ни покончить с этим, ни дать своего прощения. Потому что, так вышло, что твое тело - выставка моих персональных проблематик.

Я оттягиваю его член чуть назад, в сторону от моей ноги. Не как любовь, но как собаку на привязи, что надо скрестить с другим видом. И он все еще роскошный, разве что, не может заткнуться, и я бы придумал любой возможный кляп, но, если честно, мне нужны его вялые попытки для прояснения ситуации. Потому что ни в одной из них я не слышу, что этого больше не повториться, не слышу, как ты раскаиваешься, как цепляешься за нас. А, значит, докажи, что я был неправ. Как там было… изверг? Зато полюбуйся как все становится на свои места, особенно твоя откляченная задница, которую, наконец-то никто в этом мире не оставит без внимания. И кто я такой, чтобы стоять в стороне, правильно? Я же какого-то хрена поклоняюсь твоей красоте, как слепой идиот, который держит в руках очевидное и отбрасывает в сторону, надеясь, что обойдется. И я тягаю его вверх за простынь, усаживая промежностью на левую ногу, чтобы он лег своей спиной на мою грудь, чтобы мой голос доносился ему прямо в уши, чтобы он чувствовал мое гневное дыхание своей шеей, чтобы морщился от этой «тирании», что так искажает его выдуманное восприятие мира, идеализируемое греческой культурой.

- Мне не будет легче, - холодно говорю я, резко поднимая свое колено чуть выше, чтобы он зажмурился, испугался, подпрыгнул, перечислял в своей голове всевозможные варианты обходных путей. Сдаться? Если ты представил, что мы на войне, то я не беру пленных. Поищи другой способ, поищи, может, в твоем теле осталось немного любви ко мне? Немного благоразумия, те самые «правильные» слова, которые позволят нам попытаться восстановить хотя бы часть. Я виноват. Я больше не оставлю тебя. Я только твой. Это была ошибка. Позволь мне искупить свои грехи. Мне нет оправдания. Я - грязная шлюха, исправь меня. Я сделаю все, что захочешь. Я люблю тебя больше собственной жизни. И я рычу, губами утыкаясь в его плечо и приподнимая его бедра, обхватив рукой за талию, чтобы стянуть собственные шаровары, и резко насадить его тело на свой вставший член. Моя рука придерживает его яйца, пока второй я скольжу по изгибам его талии, шумно выдыхая в белую кожу. - От тебя смердит бесами, - шиплю в основание его шеи. - Но я еще слышу твой запах, - и я приподнимаю его тело, рукой обхватив за грудь, чтобы насадить его на член снова, и в этой паузе я провожу второй ладонью по его головке, одаривая острой нежностью, пока он привыкает к новой расстановке сил. Я гулко дышу, я держусь, чтобы не разорвать его здесь и сейчас, я шаркаю губами по ребру его шеи до самого уха, плотно прилипая к нему своим ртом. - Ты считал, сколько в тебе побывало? - шепчу я, приподнимая его снова, на этот раз медленно и осторожно, стискивая его ягодицы обеими ладонями, чтобы вбиваться из-под низу. Сука. Я не понимаю, почему схожу с ума по нему даже после всего происходящего, почему мой голос такой хриплый, летящий широкими поцелуями по его коже, и я кусаю его и снова целую, я срываюсь на агрессию внутрь его задницы и снова прижимаю крепко к себе, останавливаясь и шумно вдыхая его запах, утыкаясь носом в волосы. И я надрываю ткань на его спине, наклоняя за плечо чуть ниже, удерживая его тело рукой, чтобы скользить языком по косточке возле шеи, чтобы слышать, как собственные яйца бьют по нему громче любых гаитянских барабанов, и я не могу, как меня тащит по нему, как от самого яркого наркотика, что могли запустить в мой организм. Я схожу с ума, я притягиваю его снова ближе за волосы на затылке, я хочу быть везде, я хочу стереть каждое чужое прикосновение к его телу собой, я хочу, чтобы он кричал мое имя в путанных стонах, чтобы он уяснил одну простую истину, кто может быть его «папочкой» и что других быть попросту не может. Я зубами тяну простынь, оголяя его плечо, и шаркая колючей бородой по выступающим косточкам во всем этом ранимом великолепии. - Тебе хорошо, малыш? - рык в его ухо, язык в его ухе, зубы на краю. Я рву ткань ниже, выпутывая его руки, в принудительном порядке расставляя по своим ногам, хватая его за горло, чтобы прижать затылок к собственному плечу. - Покажи мне все таланты своей задницы, - и моя рука скользит по его бедру, ближе к члену, обхватывая его в кулак, чтобы он въезжал в него на каждом взмахе собственных бедер. - Ты так красив. Моя умница. Ты можешь лучше. Постарайся для своего папочки, хорошо? - и я оттягиваю его голову, чтобы мягко коснуться его губ своими, заглянуть в эти туманные глаза. - Давай выжмем все остатки нашей любви.

Видимо, у этой истории печальный конец. Видимо, у нас с Аллахом сегодня - последняя очная ставка, где мы пытаемся подловить друг друга на пиздеже и вывести внутренних демонов, на потаённое, что про искренность и про честность. Я не спускаю с него глаз, словно боюсь упустить что-то лишнее. Говорят, перед смертью не надышишься - и я глотаю воздух жадными глотками, задыхаясь его фирменным запахом с примесями гари в черных волосах. Сегодня мы поиграем в удушье - и мои собственные слова встанут мне костью в горле от осознания: как же ему больно.

И я хочу спросить себя: что же я натворил? Но правда звучит удручающе: что мы натворили?.. Что мы сделали друг с другом, и кто из кого вылепил монстра - я не смогу найти ответ, да и это уже не нужно. Вот мы и дошли до точки невозврата, вот с нас и сорваны маски, без прикрас выражая все самое сокровенное: не мое желание оргии, что, конечно, в глубине души ощущается диким нечеловеческим восторгом как кара за все, что было совершено до, ведь я бы никогда не испытал этого добровольно и так смело, и не безумную ревность Аллаха (не без этого) - а нашу потребность наказать себя за свою любовь и невозможность признаться, как было страшно в начале испытывать все то, чего не испытывали несколько тысяч лет до роковой встречи. Но Аллах даже не представляет, как много значит для меня. Наверняка, он и не думал об этом с той стороны, кем мы оба были до того, как влюбились, и что не только его мир перевернулся с ног на голову, открыв новые стороны жизни, наполнив ее буйством красок и впечатлений, но и мой мир, и ощущалось это как сдвиг литосферных плит - я навсегда запомнил тот момент, когда щелчок в голове разделил мою жизнь на "до" и "после", когда я сам и моя душа сошли с ума, впустив безумие. Ведь до тебя никто не смел так обращаться со мной. Никому в голову не приходило обидеть бога, проявить неуважение, поднять руку, а он сделал, он - открыл во мне что-то, о существовании чего я даже не подозревал, и я бы ни за что не подумал, что его животная страсть и жестокость будут доводить меня до оргазма.

Без тебя же было проще, а без меня легче - несложная логика, но все равно как-то не вяжется. Он говорит, что ему не будет легче - я верю. Я хочу верить, что это взаимная невозможность прожить друг без друга. Ведь мы оба такие великие "страдальцы", и если я такой хуевый и порчу тебе жизнь, то почему твой эрегированный член обжигает мою спину вместо того, чтобы игнорировать мое жалкое, оскверненное тело? Я ойкаю и поджимаю плечи, как пугливый заяц, когда мой волк едва ли не за шкирку поднимает меня вверх и усаживает марионеткой, и я покорно роняю руки на колени, всхлипывая от ощущения этого горячего дыхания на своей коже, я ведусь за руками каждым изгибом, пока задница горит от наказания, но все равно требует больше божественного внимания, и мне так неловко и так горячо. Вот так лучше, когда телом к телу, висок к виску. Я знаю, что будет дальше - все мое тело идет мурашками от этой властной хватки и шелеста снятых шароваров.

Он сажает меня на себя - до основания, до каких-то скрытых внутри точек, что явно дальше той, которая реагирует по обыкновению, но те, которые меня возносят до небес каждый раз когда я с ним, и я думаю, правда думаю, что его член создан для меня, этот эксклюзивный размер, моя личная мания, и я так горд, что мой бог устоял перед искушением, перед всеми теми прекрасными телами, что пытались его соблазнить, но так и не получили реакции. Я не думаю, что Аллах святой, но, по крайней мере, в верности ему нет равных, сколь скверными мы бы оба ни были. И до этого судного дня (не могу назвать иначе), клянусь, я ни разу не изменил ему, ни разу не помыслил в эту сторону, хотя за эти полторы тысячи лет так и не смог избавиться от старой привычки реагировать на восхищенные взгляды и оценивать людей на предмет сексуальности - всегда теоретически, хотя даже в самые асексуальные для моего мужа времена, я и не мыслил об изменах, сколь сильно мне ни было нужно снять стресс, и обязательно - его членом. Потому что он мог вытрахать из меня все тревожное, что накопилось в беспокойной голове, снять любое напряжение и обнулить меня к чертовой матери, заставляя забыть собственное имя в бесконечном повторении его, потому что в моменты нашего единения, я клянусь, я никогда не чувствую себя самостоятельной единицей: я отдаюсь ему, как никому и никогда, и мы становимся одним целым, ведь мы всегда вместе, сколь разными ни казались наши взгляды на определенные явления. И я искренне любил хвалить его, поглаживая по щеке, я любил слизывать соль с его шеи на побережье Красного моря, и я, конечно же, любил всю его тонкую мимику, что реагировала смущением каждый раз, когда я брался за одно из этих двух дел, а то и вовсе - совмещал сразу оба.

Но, чем сильнее становился Аллах, тем больше мы отдалялись: неосознанно и неспециально, но с каждым новым покоренным государством нас отбрасывало на дистанцию, весь с большей силой приходила большая ответственность, а его силы росли, пока мои - стремительно угасали, и я превращался в тень того Гермеса, что ворвался ураганом в жизнь обрекшего себя на вынужденное одиночество бога мертвых, того Гермеса, который учил Анубиса заново ходить по земле и любить жизнь во всех ее проявлениях и который лег под его нож, чтобы произвести на свет их дитя, и которому было под силу одолеть все силы зла, лишь бы любимые никогда больше не знали слова "страх".

Тот Гермес был любимым.

Но что я чувствовал в последние несколько веков, когда прошло головокружение от успехов? Что я чувствовал, когда руки любимого мужчины останавливали меня на линии бедер и возвращали к груди, останавливая в попытках посягательств на мусульманскую аскетичность? Когда я думал, что моя любовь больше не нужна ему - ведь он получил не только Египет, но и половину мира, что теперь слепо поклонялась ему несколько раз в день и разбивала лбы в молитвах за спасение души или получение благословения на новый день. Они молились по поводу и без, от мала до велика, они следовали канонам и традициям, которые мы взяли из Египта и доработали вместе, с его именем на устах шли на смерть и радовались деторождению, его боялись и искренне любили, и я без зазрения совести назвал бы Аллаха своим самым лучшим коммерческим проектом, да только у меня на него - не было никаких авторских прав. А я бы так хотел напомнить ему, в чьих руках его сердце. Я бы так хотел напомнить ему, с кем связана его жизнь. Потому что, мне казалось, Аллах начал забывать об этом. Мне казалось, что он начал забывать - меня. А потому я так легко поверил в его ненависть, но сейчас вижу все так прозрачно, так предельно ясно: он все еще любит меня. Я не знаю, за что, и, если честно, я боюсь спрашивать (всегда боялся), но я, как ни странно, все еще люблю его. После всего и даже сейчас. Особенно сейчас. Да, покажи мне всю свою ненависть, заставь меня (не) верить в нее, ведь я так сладко стону под тобой, не имея возможности на право действий, я просто принимаю твой член и твои слова за абсолют, в котором нуждаюсь больше жизни. Я знаю, что именно ты хотел бы услышать, но мне кажется, ты недостаточно хорошо прожил то, что хотел прожить в этой дикой природе. Ярость ягуара ничто в сравнении с ревностью Аллаха. Он рвет мою одежду зубами, не переставая трахать из-под низу, отчего я летаю на его члене от одних мощных толчков его бедер, и я хочу, чтобы он продолжал вспоминать, каково это: бояться чего-то, если Смерти тебя не запугать.

- Тебе хорошо, малыш?

Вспомни, что такое жизнь и любовь - это вечное сражение, а не принятие за данность.

- Да, папочка! ДА! Очень хорошо... - Мой сорванный голос еще способен кричать, и я не знаю, что меня больше возбуждает - его страсть, речь, голос, - и поэтому я выбираю все сразу. Ведь мне недостаточно одного чувства, я хочу их все. Я хочу всего его без остатка.

- Ты так красив. Моя умница. Ты можешь лучше. Постарайся для своего папочки, хорошо?

- Я твой, папочка, ты чувствуешь? - Я шепчу фанатично, летя губами навстречу этому щедрому нежному поцелую, требуя большего. Я не его ебанная данность, этого никогда не будет; я никогда не соглашусь на меньшее, чем быть его помешательством и самым важным существом во Вселенной. Он выжжет весь мир ради меня, и от одной этой мысли я кончаю без вскрика, судорог и предупреждения. Кончаю до помутнения во взгляде, жмурясь и молча изливаясь в руку мужа, но ни в коем случае не меняю траектории и не замедляюсь. Физика в самом банальном значении не имеет никакого значения в контексте нашей любви для меня, родной, но для тебя тело - храм, так воздай ему дары, которые ты задолжал. Мой храм опустел на целый век, и это только его вина. Думал, что я не замечаю его уходов, а я замечал каждую секунду, проведенную без него. Мне было так одиноко встречать этот холод самого горячего Бога. Даже сейчас его ладони горят, маленькими искрами рассыпаясь по моему телу, и хотя я кончил, но не получил разрядки - мы оба на таком эмоциональном накале, который может вырваться цунами и затопить Порт-о-Пренс, если не насытимся друг другом. О, как его срывает! Я дрожу в его руках, но послушно выполняю все, что требует его властное сердце. Сжимаю его крепче собой, разрываю поцелуй, чтобы посмотреть в любимые глаза и увидеть в них толику прежнего обожания. О боже, я вижу, и мои движения становятся энергичнее. Я скачу на нем, забывая про все, кроме этих бешеных реакций, мы кусаемся, прижимаемся друг другу, и я снова запрокидываю голову на его плечо, прогибаясь в пояснице так, что увожу собой вперед его член, чтобы быть ближе к чувствительному до молитв уху. Проверить, как его слух вспомнит, каков мой голос, когда я задыхаюсь от внутренней нежности и обожания в лихих гонках по его члену.

- Ты вспомнил? - Спрашиваю Аллаха, прихватывая губами мочку его уха. Моя шея натянута под его пальцами, и я хочу, чтобы он чувствовал каждый скачок кадыка, каждую вибрацию гортани. - Ты вспомнил, что у тебя есть муж? - И я начинаю объезжаю его одними бедрами, упираясь ладонями в ляжки супруга для устойчивости. Минимум движений корпуса, но больше блядских змеиных скольжений, и я люблю раскачиваться на его члене так же, как он любит жестко брать, и это моя голая правда в его уши. - Мне нечего выжимать, потому что ничего не истощалось. Моей любви хватит на нас двоих, Аллах. - Я беру его руку, убирая со своего члена, что все еще ощущался крепким, но мне были важнее ощущения внутри. Мне было важно, чтобы мой муж чувствовал кое-что, кроме возбуждения. Чтобы он чувствовал истоки, и они были отнюдь не в паху. Я кладу его урку себе на грудь, я не сбиваюсь с темпа, но скольжу бедрами агрессивнее. И я беру одной рукой его подбородок и поворачиваю его лицо к своему, смотрю в глаза самой преданной сукой, и вбиваю в его параноидальную голову свои переживания, раз уж мы решили выбрать политику правды, а ведь его так сложно усадить за стол переговоров: - Я выдержал сто лет одиночества. Сколько еще тебе нужно времени? Что тебе от меня нужно? - Я отталкиваю его лицо в импровизированной пощечине и рычу: - Я не хочу делить тебя с другими. - И, срываясь на безудержную нежность, я растекаюсь по нему, готовый к последствиям: - أحبك كثيرا لدرجة أنني لا أستطيع حتى تخيل الغد بدونك*.

* Я так тебя люблю, что даже не могу себе представить завтра без тебя...

Его сорванный голос стекает криками по моим ушам. Он такой пошлый, такой грязный своей душой, что его тело в моих руках всегда сочилось, будь то молоко из его груди, слюни, скопившиеся во рту, или собственная смазка, и если бы я хоть раз додумался трахнуть его прямо в Ниле, река вышла бы из своих берегов. Он возбуждает меня каждым своим ответом, к которому я подвожу, каждым взмахом бедра или пальцами, что пытаются сжать крепче мои ноги, не упасть, не соскочить, вобрать глубже, ведь его жадность бездонна, его помешательство - на моей совести, его любовь так сомнительна, но я хочу выпить ее всю, мне никогда не будет достаточно тебя, никогда. Он ластится, как дикое животное во время течки, он кончает, но все равно продолжает трахать меня собою, потому что я не сказал ему останавливаться, потому что он самый неугомонный бог из всех, кого я когда-либо встречал, и я сжимаю его ягодицы сильнее, рыча в его шею. Сто лет - не малый срок без твоего тела. Сто лет, пожалуй, ахуеть как долго.

Как же я скучал по тебе - ко всему прочему. По этим укусам, что не ради крови, но провокации зажечь во мне огонь, взять за шею, скрепить волосы на затылке, чтобы не смел отворачиваться, чтобы продолжал свое шоу, ведь в его исполнении оно не имеет право закончиться рано. Я размазываю его собственную сперму по его пульсирующему члену, что не спешит упасть, и моя сладкая сучка, мой шлюховатый принц всегда был таким мультиоргазмичным, что в моей голове это никогда не укладывалось, а потому я не обращаю внимания на сигналы его тела, и мой кулак движется еще и сильнее, чтобы он кончил снова, если потребуется - трижды, если я захочу - еще раз, пока он не вырубиться от усталости с остатками гласных на устах и улыбкой, полной восхищенного восторга, отдав мне всю свою любовь, что у него была, все, что он копил и пытался удержать внутри, пока его пускали по гаитянскому кругу.

- Ты вспомнил? - спрашивает он своим нежным голосом, и я мотаю головой, лишь бы он не прикасался губами к моему уху. - Ты вспомнил, что у тебя есть муж?

- Молчи, - рычу я, и мой голос переходит на жалость к самому себе. Между нами была лишь одна правда, и она заключалась в том, что сама по себе правда была никому не нужна.

Мой сладкий мальчик умеет в оттенки моих интонаций, его сложно обмануть, его невозможно остановить, когда он воздвигнут на пьедестал моего безмерного обожания и мании. Моя рука на его груди чувствует отголоски сердца, оно еще там, оно бьется слишком быстро, и я вжимаюсь в его кожу пальцами, прижимая к себе ближе, я бы мог сломать его ребра о себя, лишь бы ощутить этот бой своей кожей, но он ведет мое лицо прямо в свой нежный взгляд, и мне больно его видеть, а потому я прячу зажмуренные глаза в его плече, стискивая его тело еще сильнее. Молчи. Твой голос всей своей обманчивой красотой разрывает меня на части этими признаниями, я хотел их слышать, но не хочу, чтобы они звучали в действительности, помоги мне разрушить нас, чтобы я имел право не заглаживать свою вину перед тобой. Потому что мне не хватит вечности, чтобы ты простил меня, чтобы вылечить нас и сделать прежними. Я не выдержу, Гермес, я не смогу так, у меня больше нет сил, у меня больше нет права на тебя. Прости меня. Кажется, я все проебал.

- Блять, заткнись! - я отстраняюсь от его кожи мокрым взглядом, рывком уводя его тело вперед на землю, прижимая его щеку к колкой траве, резко входя в его упругую задницу до самого основания своего члена. Я задавлю его собой, я завершу начатое, я… я так не могу. - Сука!.. - ты сорвал меня, содрал кожу, обнажив все жилы, вывернул наизнанку всех демонов, превратил меня в монстра, и больше, чем тебя, я ненавижу самого себя, и теперь каждый удар бедер о его атлетическую задницу смешивался с хриплым голосом на грани нарастающей истерики. - Я же люблю тебя, - кричу, сталкиваясь лбом с собственными костяшками пальцев в его волосах. - Сука, я до боли люблю тебя, я ненавижу тебя, я не могу без тебя, блять!.. Агрх!.. - и я просовываю свои пальцы в его приоткрытый рот, сжимая челюсть в кулаке и вбиваясь все сильнее до судорог в собственном голосе, до всхлипа, стекающего с глаз. - Я убью всех, кто посмеет тебя касаться, слышишь?! Я блять выжгу всех, я убью их, я убью их детей и их семьи, я сожгу их земли и скот, я сотру государства, я сделаю все тоже самое с теми, кого ты посмеешь вожделеть… Сука… что ты блять со мной сделал?! Весь мир будет в огне, это все из-за тебя, Гермес, ты во всем виноват, я не остановлюсь, пока в этом мире не останется никого, кроме нас, пока ты не станешь моим в абсолюте, ах… - и под всеми этими толчками, я чувствую, как дрожит моя собственная грудь, как в ней зарождаются слезы, рвущие напором наружу прямиком в его голову, пока я совершенно не понимаю, что я делаю.  - Почему ты блять не вырываешься?! Сука, тебе бежать надо, тебе же пиздец, мне пиздец, - и я останавливаюсь в своих движениях в нем, дрожа на его теле, так, что рука в рефлексе на секунду сжимает его челюсть сильнее, и я отпускаю его, заводя руки под его грудь и прижимая к себе из-под низу, скользя своим влажным истеричным лицом по его шее и меж лопаток. - Прости меня… я знаю, что ты этого не сделаешь, но прости меня… мой мальчик, - и я замаливаю дрожащими поцелуями по его белой шее, захлёбываясь в собственных горьких слезах. - Мой самый красивый, мой самый нежный, я люблю тебя больше собственной жизни, мне нужен только ты… я не смогу жить без тебя, не смогу, Гермес… - и я осторожно выхожу из него, переворачивая его ко мне запачканным в земле лицом, спешу стереть всю грязь с его щеки, судорожно, нервно, словно от этого зависела моя жизнь. - Мой ангел… ты не заслужил всего этого, я… я… - и дрожь поцелуев по его груди, по всем красным отметинам, что оставило бесчисленное множество богов, раздирая его в адреналиновом экстазе, но здесь не было клейма, что не было поставлено не по моей воле, а, значит, все это - лишь моя вина и моя ответственность. - Я не достоин тебя… - я шаркаю солеными губами по его синякам на ребрах, и каждый поцелуй - встряска моего стыда, но я проскальзываю ниже. - Прости меня, я так боюсь потерять тебя, я так боюсь, что ты уйдешь… - и я кладу свою щеку на его живот, зарываясь в нем, будто ребенок просит прощения у собственной матери, я держу его так крепко с дрожащими плечами, я боюсь, что он оттолкнет, я не могу справиться с этими эмоциями, я не могу справиться с тобой. И мой взгляд видит его содранные колени, и я поджимаю его ногу ближе к его телу, чтобы зацеловать ореол каждой раны, чтобы поверх этого акта насилия навсегда осталась моя любовь, даже, если сегодня она имеет право на последнее дыхание. - Скажи мне, моя любовь, что ты хочешь?.. Хочешь, я сожгу весь этот остров? - и я снова целую его ногу, по внутренней стороне бедра, где так много чужих отпечатков. - Хочешь, я… я отдам тебе любую империю, возьми все, оно твое, ты справишься с этим лучше меня, - и я кладу его руку на свою грудь, надавливая с силой. - Забери мое сердце, убей, если пожелаешь, оно твое, оно всегда было и будет твоим. Пожалуйста… я так хочу, чтобы ты был в порядке, - и я утыкаюсь слезливым лицом в его бедро, судорожно всхлипывая и ведя руками по его телу со всей нежной лаской, на которую был способен, ведь если это наш последний день, ведь если он решит выбраться из вековой петли моих оков, я хочу, чтобы он помнил не только, какая я мразь. Я хочу, чтобы он помнил, как я люблю его, как я схожу с ума по нему, как я готов отказаться от света, воздуха и жизни лишь бы он был счастлив, лишь бы он был в безопасности. Мне так жаль, что со мной это теперь невозможно. Даже если он превратит меня в грязного раба, что будет ходить за ним на цепи на своих коленях вечность, стирая их до кости, я проглочу это, потому что я не заслуживал меньшего. Я не заслуживал смотреть в его глаза или трогать тело снова, но я продолжал, нарушая собственные дилеммы, потому что мне страшно рядом с тобой, мой мальчик. Ты пугаешь меня до чертиков тем, во что я превращаюсь и что еще могу сделать с тобой. Я не хочу этот самый страшный кошмар моей жизни, я хочу лишь тебя, свою семью, нашу постель, нашу укромную обитель, стереть из памяти все то, что произошло здесь, возродиться с тобой в новой любви. Мы же можем это, правда? Скажи, мы сможем это пережить? Гермес?