Я вижу его перед собой, такого невозмутимого, такого живого. Также невероятно красив, будто ангел, спустившийся с небес - так его называл Арман, и я не мог с ним не согласиться, хотя никогда не признавался в этом. Он говорит со мной, а не пытается убить, когда как я бы даже церемониться не стал, попытайся кто предать меня дважды. Лестат всегда удивлял меня, всегда восхищал и пугал одновременно. Я не знал, что ожидать от него, хотя его мотивы были мне всегда ясны и понятны. Я разбирался в его душе лучше, чем он сам, но мне никогда это не было нужно. Я не хотел обладать его душой, когда как моя была в его полной власти. Обращением Клаудии он еще больше привязал меня к себе, и я понимал это, но ничего не мог сделать. Да и не сделал бы, не подай малышка идеи избавиться от мучителя. Я бы никогда не пошел против своего Создателя, для этого нужен был механизм, способный влиять на меня, способный подчинить меня себе, как сторожевого пса, и этим механизмом стала кудрявая рыжая девочка с ангельским лицом и абсолютно черной душой. Вы видите иронию? Она вся, от макушки до пят, была точной его копией и точно также обладала моим сердцем. Никто и никогда не сумел больше владеть им, никто и не должен был.
Но та встреча изменила все. Увидеть живого Лестата было сродни получить разряд в тысячу вольт, вонзить сразу с десяток стрел в тело. Я думал, что я свободен, что не принадлежу никому, а мне не принадлежит никто, что я один в этом темном мире, совершенно. Что мне оставалось? Пустота в душе и бесконечное скитание по миру, словно призрак, бестелесный и неприкаянный. Только смутная надежда томилась в сердце, тлеющая радость от этой незапланированной, неожиданной встречи, шептавшая: "Ты не один", даже если сам оставил его в том прогнившем доме.
Воспоминания слишком важны. Воспоминания позволяют нам жить, только они удерживают нас в реальности,
Когда Он произносит ее имя, я сдерживаю себя всеми силами, чтобы не оторвать ему голову и не выбросить в Миссисипи в ту же секунду. В Ее честь, память и отмщение я зарубил косой и сжег дотла десятки вампиров, которые заточили ее и Мадлен в солнечную яму. Хладнокровно и безжалостно убивал, нарушал этот чертов закон, из-за незнания которого пострадала Клаудия, и знал, что за это мне ничего не будет. Я сек их головы и разрубал тела на несколько частей, устраивая мясорубку, потроша каждого, кто решал сопротивляться моему гневу, моему отчаянью и злости, а затем сбросил на залитый керосином пол и гробы горящий подсвечник. И я испытывал удовольствие, я упивался их безумным криком и воплями, а их главарь меня не останавливал. Как ни останавливал никогда и ни в чем, но предпринимал все попытки удержать меня подле себя, а я понимал, что видел это раньше, что был в подобной ситуации и раньше. Будто бы все, кто имели возможность быть со мной рядом, не могли прожить без меня, а я не понимал почему, да и сейчас не понимаю. Не понимаю, как можно любить меня, ведь во мне никогда не было ничего святого и ничего хорошего. Слабый и обреченные на вечные страдания Луи де Пон дю Лак, не имевший рая на земле, но хранивший ад в своей душе. Всегда между жизнью и смертью, пребывающий словно в чистилище, я не мог испытывать счастье и сгорал заживо в пламени собственного бессилия.
Я не слышу, что говорит Лестат дальше, мне и не нужно это слышать - он сказал достаточно. Клаудия. Ее имя стучит в висках, все также отдается болью, агонией, испепеляющей нутро, выжигающей мертвое сердце. Никто не смеет говорить о ней, никто не смеет упоминать даже ее имени! Тем более в таком неуважительном и пренебрежительном тоне, в каком говорил о ней Лестат. Да, она убила его дважды, а я помог ей в этом, и я не сожалел об этом ни секунды после. До - быть может. После - никогда. Даже когда я потерял ее, я не хотел возвращаться в прошлое, я хотел двигаться дальше, не знаю зачем... просто изучать мир, чувствовать время. Я увидел, как прекрасен дневной свет, как восхитителен рассвет над бескрайним океаном, я видел становление королей и разрушенные империи. Я видел жизнь и смерть без прикрас, без лжи, которой полна любая история любой страны. Я сам просто был частью истории, но никогда не творил ее. Я был созерцателем, и я видел, как прекрасна жизнь, которой я совершенно, абсолютно не умею жить, не знаю, как жить, а не существовать. Я бросаюсь вперед, хватая Лестата за ворот его клетчатой рубашки, и с неуловимой человеческим глазом скоростью пересекаю порт, вжимая вампира в первое попавшееся дерево, также скрытое от людей. Впрочем, даже если будут свидетели, у моего старого друга хватит ума убить каждого, кто случайно забредет в это место - трупы каких-то рыбаков или портовых пьяниц найдут на дне реки или выкинутых на берег.
-Никто не смеет говорить о ней в таком тоне! Никто не упоминает ее имя, - глухо рычу я, прижимая его к стволу дерева, совсем как несколько веков назад, когда он только обратил меня. Я был чертовски зол, но только сейчас гнев мой был гораздо страшнее. Я не мог контролировать себя с той злосчастной ночи. В ту ночь я потерял контроль и лишился рассудка, я потерял последнее дорогое, что оставалось в моей, гроша не стоящей на тот момент, жизни. Сейчас я понимаю, что прожил великолепную долгую жизнь, и я рад, что поделился историей своей жизни с тем жалким журналистом. До чего же люди глупы и мелочны, он только заставил меня лишний раз удостовериться в этом. И все же, то массовое убийство никогда не выходит из моей головы, преследует меня мрачной тенью, воспоминания и раны слишком свежи даже спустя почти три века, и это убивает так мучительно. Время не лечит. -я до сих пор слышу крики Клаудии сквозь толстую кирпичную стену, в которую замуровали меня эти ублюдки, и помню их собственные крики, когда я выпотрошил их и сжег заживо за то, что они с ней сделали. - Я не замечаю, как подаюсь ближе в попытке адресовать эти слова лишь ему, практически касаясь своими губами его полуоткрытого от удивления (восхищения?) рта, как говорю тихо, но не скрываю нотки опасности в тоне. Плевать, что это выглядит слишком интимно - я снова теряю контроль, и мне нужно прийти в себя, пока я снова не превратился в того Потрошителя, карающего каждого, кто рискнет упомянуть имя девочки. -А теперь повтори, что ты сказал. Произнеси ее имя еще раз, Лестат. - или останови это безумие.

Завороженная тонкой магией, Магдалина наблюдает за тем, как Оле усыпляет все живое вокруг одним лишь дуновением. Это волшебство по истине уникально и удивительно. Оно было неощутимо и легко, но вместе с тем сильно и безотказно. Невидимыми нитями оно проникает даже в самое маленькое существо, делая его безоружным. Магдалина готова поклясться, что даже человека с самым черным сердцем этот сон сможет сделать безоружным. И ведь во сне люди не бывают злыми... Они беззащитны, словно маленькие дети.
Однако разоружать можно без меча и без магии. Лишь одним прикосновением можно заставить человека растеряться, и Оле владел этим умением мастерски. Он коснулся руки Магдалины столь аккуратно и деликатно, будто до последнего ждал невербального согласия на то от нее. То ли столь восхищенная магией, то ли уже ощутившая ее на себе,  она и не могла подумать о том, чтобы отдернуть руку, лишь с легкой улыбкой глядя на спящую на своей ладони, пархавшую всего минуту назад, бабочку. Она смотрит на  лицо мужчины, стараясь уловить его взгляд и улыбается в ответ на его иронию.
- И ты можешь так усыпить каждое существо? - переведя восторженный взгляд на мужчину, она наблюдала за ним. Ответ не заставил себя ждать, а сам Оле решил наглядно продемонстрировать, как его волшебство работает на людях. Дыхание волшебника было едва ощутимым кожей, но весьма ощутимым в сознании. Спокойствие обволакивает все тело изнутри, тело становится непосильно тяжелым, даже простое поднятие век дается сложным и так хочется закрыть глаза и провалиться в сон... Упасть на мягкую траву, нежно щекотящую щеки и ладони и заснуть под легкий летний ветер и тихое журчание горной речи, несмотря на полуденное солнце... Это чувство, впрочем, по желанию Оле скоро сходит на нет, тем не менее не оставляя Магдалине взамен чувство бодрости. Сопротивляться этому колдовству невозможно, от него невозможно защититься и скрыться, что просто не может не восхищать молодую девушку. Ее магия была столь ограничена по сравнению со способностями Оле и так разрушительна. Чтобы удержать в руках бабочку, Магдалина обращает ее в жетлый нефрит:
- Ты можешь подарить любому существу сон и покой, заставив его остановиться. Чтобы удержать кого-то, я могу только остановить его жизнь, - она встает с земли и снимает чары с застывшего насекомого, провожая его взглядом,  - Если делать это медленнее, - Магдалина переводит взгляд на кончики своих пальцев, - Будет мучительно больно... - лицо ее на секунду искажается болезненной гримасой, а по руке поднимается камень, не оставляя за собой кожи. Она прерывает это окаменение на середине предплечья, и на стыке холодного нефрита и живой плоти проступает кровь. Не отдавая себе в том отчета, она захотела показать эту сторону своего волшебство Оле.
- В детстве я этого не понимала. Сначала обращала в камень маленьких существ целиком. Но дед, увидев это, меня за ругал, и на какое-то время я перестала. А затем я подумала, что если заставить окаменеть только часть тела. Например, крылья у птиц. И когда они начинали кричать, я испугалась и отпустила птицу. А позже решила попробовать на себе. Это испугало меня сильнее. Как будто что-то врезается в тело, - рука ее постепенно снова стала обычной. Она присела на колени и погрузила ладонь в прохладную воду. Кровь парой тонких струек стекала в воду, которая медленно затягивала небольшую рану, - Я боюсь даже представить, что чувствуешь, когда все тело становится каменным. Остается ли при тебе разум или он отключается, возвращаясь только когда снова обретаешь кровь и плоть.
Оле говорит о тех, кто использует свой дар не в благих целях, что заставляет Магдалину вновь задуматься о себе. Кому она принесла пользу своией магией, кому, кроме себя, она помогла? В голове сразу всплывает образ Мидаса. Только помогла ли она ему? И пыталась ли помочь? Не было ли это лишь небольшой услугой на ее условиях. - Оставь ее. Я смогу одарить тебя и твое королевство несметными богатствами... И она действительно сдержала свое слово, ожидая того же от него. Мидас не выполнил обещание, а потому его дар обратился в проклятье, ведь нет ничего хуже чем отсутствие контроля. Сколько бед можно натворить оттого, что не можешь, не умеешь пользоваться данной силой или вовсе боишься ее. Не желая того, можно причинить вред окружающим, близким и, в конце концов, самому себе. Что же, это послужит для него уроком... И для меня.
На вид Магдалине было не многим больше двадцати лет, хотя на деле в разы больше. Старела, а скорее, пока что взрослела девушка медленно, хотя и не так долго, как ее покойные дед и мать. А все оттого, что в ее жилах текла наполовину человеческая кровь. Оле же выглядел на порядок старше, однако названная им цифра в тысячу лет, которая даже не определяла его возраст ,привела Магдалины в очередной раз за их недолгое знакомство в замешательство, но по крайне мере дала ответ на один из вопросов. За тысячу лет жизни можно было набраться огромно опыта, и рассуждения Оле базировались именно на нем. Теперь можно было с уверенностью сказать, что все те сны, что волшебник дарит детям, хотя бы частично, были его приключениями, его реальными сказками.
- Наверное, это очень и очень захватывающе. Жить так долго. Ты многое увидел. Самые великие события мира, - все рассказы Оле направили мысли Магдалины в позитивное русло, впервые за долгое время. Она забыла думать о том, что долгая жизнь отнюдь не всегда счастливая. Если так тяжело переживать одну потерю близкого человека, то за несколько веков их может накопиться немало. Это рвало бы сердце и душу на части, если некому было поддерживать. Очевидно, у Оле такой человек был. На душе у Магдалины вдруг на мгновение стало тяжело от мысли, что Оле не совсем уж и одинок. И раз, по его словам, семьи он был лишен... Хоть впрочем, это совершенно не ее дело.
Все еще охваченная сплином своих мыслей, Магдалина проводила взглядом возвращающегося к горе Оле. Она не спешила идти за ним, не пытаясь нарушить желанный им покой. На его полупросьбу, полунамек она ответила улыбкой и кивком, и решила отправиться в город. Убрав с себя украшения и примерив весьма скромный наряд, Магдалина двинулась в сторону поселения. По дороге, во дворе одного из домов она стянула старый холщовый плащ, оставив вместо него пару тонких лент для волос, украшенных камнями, и, прикрывая лицо капюшоном, впервые отправилась на рынок. На рыночной площади было шумно и суетно. Очевидно сегодня был выходной день - площадь была переполнена жителями городка. Под ногами носились сломя голову дети,  гоняли котов дворовые собаки, а торговцы призывали купить товар. Обзаведясь сначала корзиной и оставив продавцу за нее серебряную монету, Магдалина набирала всевозможной еды, разумеется, помня о просьбе, взяла два кувшина с молоком (коровьем и козьим, не зная, какое именно предпочитает гость), щедро расплачиваясь с каждым торговцем. Стоя в очереди за хлебом, она увлеченно слушала разговоры горожан, несколько раз даже узнала истории о себе. Короткие небылицы заставляли колдунью улыбаться и удивляться. Она почувствовала себя частью этого мира. Впервые. Хотя и жила здесь давно.  Как ни надеялась Магдалина на обратное, по ее возвращению Оле спал. Она накрыла стол и с пару часов ждала, что ее гость вот-вот проснется. Но этого так и не происходило. В какой-то момент, девушка встревожилась и решила проведать его. Она прислушивалась к его дыханию и успокаивалась, вновь возвращаясь к столу. Опасаясь, что еда не простоит так долго, она обратила весь стол, вместе с утварью, едой и напитками, в камень до того, как Оле  проснется. Колдунью одолевали мысли обо всем случвшемся. Она думала о всех сказанных словах, о каждом откровении и о каждой истории. Так увлекшись своими мыслями, она несколько раз роняла иглу из рук, пока вышивала, и теряла мелкие камни. После сна она сразу же шла к Оле, снова надеясь на его пробуждение.
Она сидела на краю его постели и расшивала все теми же рубинами ленту. В один момент, вновь задумавшись о жизни этого загадочного мужчины, она слегка склонилась над ним.
- И все же, кто ты, волшебник, насылающий сны..? - сощурившись, она пристально смотрела на него, словно пытаясь проникнуть в его мысли, - Какие сны ты сам видишь? - она подтянула сползшее одеяло и задержала руку на груди мужчины. В тот момент, когда тот открыл глаза.[

-Предательница! Ты виделась с ним и ничего не сказала? Да, черт, ты просто встречалась с ним, - возмущается Матильда, стоя у входа в кафе "У бабушки" и буквально прожигала взглядом Хит. В голове не укладывалось, как Спичечка снова могла совершить ту же ошибку, что и много лет назад, еще тогда, в сказке. Благо, на этот раз Матильде хватило ума и предусмотрительности промолчать и не поставить в известность о своем местонахождении подругу - из целей безопасности для обеих. Но сейчас, выйдя на улицы Сторибрука, она рисковала попасться также глупо, как в свое время Дуремару, только вместо него на этот раз была Спичечка, которая может и не знать о том, что за ней Карабас приставил слежку. Или же она сама приведет его к Мальвине... Нет. Нет, Хизер так не поступит, второй раз не наступит на грабли - Матильда убеждала себя в этом. И хотя доверие - большая роскошь для нее во всей этой ситуации, Матильда продолжала верить только двум людям - Артемону и своей сестре. Однако только первый знал о точном местонахождении Голубовласки, о чем не знала даже вторая. Если уж Мальвина не сразу узнала в лучшем друге своего верного пса, прожившего с ней бок о бок с десяток лет, то к нему бы точно пришли искать в последнюю очередь.
Как бы то ни было, какая опасность ни подстерегала за углом, Матильде было предельно ясно, что после этой вылазки можно будет больше не прятаться - это потеряет смысл. Как выяснилось за эту неделю: никто не мог покинуть Стобрибрук, а если это и удавалось, то герои напрочь теряли всю память о своей сказочной жизни. В принципе, такой расклад девушку более, чем устраивал, Артемона - тоже, но где вероятность, что они не забудут друг друга и снова не станут "просто друзьями"?
Матильда встряхивает головой, растрепав волосы пальцами, и бессмысленно смотрит в пол, на асфальт, еще теплый после жара горячего майского солнца.
-Ты серьезно? А если за нами следят в эту самую минуту, ты подумала об этом? - уже тише произносит Мэт, забрасывая Спичечку вопросами. Сказывалось нервное напряжение, пронизывающее каждую клеточку тела. Мэтти никогда не была невротиком, так что, черт подери, произошло? Какое безумие накрыло ее с этим фиолетовым туманом? Снова и снова задает себе этот вопрос, но не может найти нужно ответ, будто его и не существует вовсе. Подсознательный страх, заключенный на двадцать восемь лет в памяти, вырвался на свободу и теперь поражал мозг, расползался по каждому нерву. Матильда ведь даже не могла сказать, что именно ее так пугает - Карабас или же его волшебная флейта, что способна подчинять разум, а, может, вероятность снова стать узницей в золотой клетке... Она прониклась свободой, дышала ею, гуляла по городу без страха и опаски, что злодеи выслеживают ее и не дают сделать лишний шаг.
В памяти всплывает воспоминание, в котором Мальвина гуляет по городу и ювелирным лавкам, выбирая подарок на свой день рождения, а за ее спиной - безмолвные наемные рыцари, по-итальянски звучащие не иначе, как assassini. Слишком незаконный бизнес вел тогда Карабас, но, обрастая связями в высших кругах, водя дружбу чуть ли не с самим королем, он не рисковал - ничто не должно было уйти дальше кабаре, за стенами которого существовала своя собственная «Подпопольная» империя.
-Я не пойду туда. Ты не понимаешь, Хит, если я появлюсь в этом заведении, все начнется с начала, если не хуже, - Тильда печально вздыхает и подносит картонный стаканчик с кофе к губам, делая глоток, прежде, чем продолжить. Слова даются с трудом, потому что мысли заняты приближающимся вечером и событиями, которые этот вечер может повлечь, а тем временем солнце все клонится к горизонту, исчезая за крышей ближайшего из пятиэтажных жилых домов. Но вернемся к событиям, случившимися полчаса назад.
Матильда, спустя неделю пребывания в доме своего лучшего друга, решает выйти на контакт с Хизер, которая узнает через короткие записки, жива Тильда или нет. В основном - жива, в частном - тоже. Но сегодня Браун получает обратную записку, в которой Мэтчес просит о встрече с пометкой "чрезвычайно важно", и Матильда включает сотовый. Смс и пропущенные приходят на телефон одни за другими, лишь раздражая еще больше, Мэт не хочет их читать и просматривать, потому что догадывается, от кого они могли бы быть. Телефон Хит она знает наизусть, поэтому по памяти набирает номер, терпеливо ожидая когда пройдут гудки.
Из короткого разговора становится ясно, что у Хизер имеются новости для Тильды, не самые хорошие, и та отчего-то думает, что что-то случилось с ее друзьями. О себе же думает в последнюю очередь, хотя спрашивает и об этом. А еще Мэтти чуть не плачет от счастья, потому что рада слышать голос сестры спустя столько времени. Матильда не выходила из квартиры-убежища, и ждала не пойми чего. Просто ждала чего-нибудь, что угодно, что подсказало бы ей дальнейший путь, и этот звонок стал именно таким. Тильда подумала, что это что-то важное и наверняка связано с театром, а потому согласилась на встречу. Кафе "У бабушки" было самым безопасным местом, в котором было много народу, в основном, положительных персонажей, и при опасности можно было бы просить помощи или закричать. Так что спустя час после телефонного разговора Мэт является на рабочее место Хит, где та трет столы к концу смены и бесплатно наливает капуччино в стакан сестре. И вот тут-то и выясняется самое интересное.
Встреча с Барнабасом, да причем не одна, его попытка достучаться до своей звезды через Хизер, "а как же, мать твою, иначе!" - кричит Матильда, вызывая недовольство последнего клиента, сидевшего в самом углу. Она резко встает со стула с театрально-наигранным: "Извините!", и вылетает из заведения, не забыв прихватить и кофе. Тильда злится, невероятно злится, но напоминает гневного хомячка, нежели чем фурию.
-Какая же я дура наивная! А ты... Вы! Вы решили уговорить меня? Не принудить, не поймать в сети. Прийти добровольно? - Матильда ухмыляется, находя забавной ситуацию, где за ней посылают гонца с наказом вернуться. -Как дружелюбно, - надув губы, фыркает девушка, и в молчании допивает кофе несколько минут, пока в голове анализируется все произошедшее. На самом деле, ничегошеньки там не укладывается, но паника вроде отступала.
-Кто-то души в тебе не чает... Я пойду, если ты пойдешь со мной и не отойдешь ни на шаг. - подводит итог Матильда, внимательно смотря на Спичечку. Мальвина не решится на этот шаг без ее помощи.

[float=left]
- да я брошу, ну че ты
- достал
- да ты просто знаток женщин[/float]Я не думаю, что с потерей памяти между нами что-то изменилось. Разве что, мы могли быть заклятыми друзьями, черт знает каким боком знакомые. Я - психиатр, ты - учитель физики в школе и преподаватель ее же в колледже, а Джоанна - учительница химии. Вы вроде как коллеги и по школе ходят слухи о вашем романе, которого на самом деле и нет. Может, вы просто очень мило дружите. После снятия проклятья мы с ней "находим" друг друга, но вот твое присутствие все еще меня напрягает, хотя и без тебя я бы совсем заскучал. Вот только вопросы о прошлом я старательно избегаю. Потому что, если Хайд вернется, мне не нужно, чтобы кто-то знал мой секрет. Особенно Ван Хельсинг.
О том, как же Абрахам попал в Сторибрук, могу только догадываться. Ты можешь случайно найти портал измерений и перенестись в Зачарованный Лес перед проклятьем, а можешь отправиться туда же для поисков нужного элемента для своей сыворотки и опытов, или воспользоваться помощью Оле Лукойе.

Слова не всегда могут выразить радость от встречи, глаза передать все эмоции, но прикосновения... Они говорят даже слишком много, тактильный контакт всегда несет в себе что-то интимное, далеко не всегда в пошлом смысле. Просто человек ощущает, как кто-то вторгается в его личное пространство, биополе, если можно так сказать, веруя в философию буддистов, ту самую философию, которая затрагивает идею двойственности человеческой личности. Порой неосознанно люди касаются других как-то по-особенному, не желая дать понять слишком много о своих чувствах, но против подсознания человек бессилен. За язык тела отвечать труднее всего, и контролировать его – тоже. Это инстинкты, влечение, желание прикоснуться или продлить контакт; банальная физиология и половой акт – подтверждение этой простой истины. Поэтому Генри задерживает ее руку в своей, а она в ответ чуть сжимает его пальцы, и почему он подает ей руку, сгибая в локте, как полагается джентльмену - он скучал по ней, скучал по их вечерам в лаборатории или библиотеке, прогулках по тесным улочкам Лондона вот так, под руку, молодая девушка и ее взрослый покровитель, неофициальный, названный опекун. Он скучал по ее обществу и ее присутствию в своей жизни, это придавало какую-то уверенность в настоящем, давало и подкрепляло почву под ногами, не давало увлекавшемуся доктору уйти в мир своих мечтаний и осуществления невозможных идей. Генри нужно было о ком-то заботиться и чтобы заботились о нем; и до какого-то момента эту роль в его жизни играла Джоанна Терпин.
Тодд.
–Малкольму нужно пить больше жидкости. И, прежде всего, муколитические средства, чтобы выводить мокроту. Так дыхание его будет легче, – заученными фразами говорит Джекилл с абсолютно спокойной и ровной интонацией. Он холоден, как типичный англичанин, и вместе с тем участлив, не перебарщивали ни с тем, ни с другим. Он говорит это с позиции доктора, профессионала, на деятельность которого не влияют личные связи и отношения. Привычка, выработанная годами практики, врачебная этика превыше всего. Но на деле, ему безразлично состояние Малкольма, как безразлично состояние пациентов, ведь задача Джекилла – помочь вылечить больных, а не сочувствовать им. Сочувствие зачастую может перерасти в привязанность, и боль от потери в таком случае будет невероятно велика.
–И не соглашайся ни в коем случае на кровопускание. На этой стадии заболевания у него может развиться гемофилия, а любое попадание заразы может привести к летальному исходу. – Предупреждает доктор Джекил чуть погодя, когда Джоанна заканчивает говорить о врачах и их методах лечения. У его спутницы прекрасное понимание химии, чуть хуже – анатомии, но знания последнего здесь и не нужны, и Генри соглашается с каждым ее словом, которые, несомненно, основаны на наблюдениях, а не взяты с потолка. –Доктор Ламре, конечно, хороший врач, – Джекилл знает не понаслышке, ведь именно он и посоветовал для лечения Малкольма этот санаторий. –Но боюсь, даже он не в силах отсрочить неизбежное. Зато может облегчить жизнь. Пока не изобрели вакцину, даже самые лучшие врачи бессильны. Наберись мужества, милая, последний месяц – самый тяжелый. – Генри вздыхает, тепло, но грустно глядя на такую крошечную, по сравнению с ним, совсем еще девочку. Мудрую не по годам и рано повзрослевшую, но все еще юную и дышащую молодостью девушку. Очередное испытание в ее жизни, связанное со смертью близких. Такое нелегко пережить, но она держится мужественно. Впрочем, Генри полагает, что они с ней очень похожи в способности абстрагироваться от проблемы и внешних угроз своему моральному спокойствию.
Знал бы Генри, как ей жаль... Он знал. Знал и оттого в бессилии поджимал губы и смотрел под ноги, задумчиво кивая головой в такт ее словам и иногда ободрительно улыбаясь. Генри верит ее словам. Генри верит в то, что и ему самому жаль, ведь, за то недолгое время, что ему выдалось пообщаться с Малкольмом, он нашел его удивительно добрым и понимающим человеком, но, вероятно, не тем человеком, который сгодился бы в мужья Джоанне – и понимает это уже слишком поздно, провожая до свадебной кареты свою, на тот момент, уже бывшую коллегу и воспитанницу. На вопрос, какой же мужчина ей подходит на самом деле, Генри так и не решается дать себе ответ. Себе, прежде всего, и только себе, потому что на остальное он не имеет права, частная жизнь других людей, в особенности, супругов – дело личное самих супругов. Но далее, Джоанна сама закрывает тему о муже, и Генри ничего не имеет против, чувствуя, как на сердце становится даже чуточку легче – разговаривать с этой девушкой о других мужчинах всегда давалось ему с трудом. Он с радостью рассказал бы ей все новости из Лондона, но за последние месяцы их накопилось столь много, что одной прогулки им точно не хватит. Ту часть пути, что мужчина затратил на поездку до имения, он много думал о том, что ей скажет, какие темы они будут обсуждать, когда из вежливости и необходимости поговорят о болезни ее мужа, а затем повиснет неловкое молчание. Доктор перебрал десятки тем для разговора, но сразу растерял все до одной, когда Джоанна задала свой вопрос о Лондоне. Генри растерялся на долю минуты, глубоко вдохнул свежий воздух, оглядывая поля вокруг них, и повернул голову к спутнице, улыбаясь в ответ на ее радость. Она совсем немного, но приободрилась, чуть ускорила шаг, видимо, оживившись беседой или из-за холода, который начал пробираться и под пальто Генри. Но сейчас Джоанна, как хозяйка этих мест, направляла их по тропинке и могла свернуть в любой момент, так что Генри был лишь сопровождающим, не беря на себя какой-либо инициативы. Он всегда давал ей право выбора, как когда-то родители дали такое право ему. В политическом вопросе Джекилл не был либералом и не выступал за равноправие,  но не признавал ущемление личности и принижение чьих-либо достоинств. В том консервативном обществе, в котором выросли они с Джоанной, их родители и их родители, право на собственное, отличное от других мнение, было дано не каждому, а женщины воспринимались как хранительницы очага и красивое украшение дома. Подобный подход никогда не вызывал у Джекилла симпатию, но в открытую бороться с системой он не хотел, как и тратить свои силы на столь бесполезное занятие, чтобы доказывать недальновидным консерваторам ограниченность их взглядов. Вместо этого он действовал тише, тоньше, незаметнее, медленной поступью вводя Джоанну в мир науки - мужской мир, которому давнотребовался иной взгляд.
–Новостей чрезвычайно много, что, боюсь, не успею за сегодня все тебе рассказать. Ты помнишь сэра Гэвина Льюиса? Женится в декабре на дочери лорда Беккета, бывшего главы Ост-Индской компании, и после вдвоем они переезжают на континент. Представляешь? Уехать в Новый свет, жить вдали от друзей и родственников, с чистого листа. – Генри не уверен, какие чувства испытывает на эту тему, но мысли о доме навязчиво лезут в голову с каждым шагом по деревенской промёрзлой земле, с каждым представлением о жизни на другом континенте. Слишком двойственное отношение, основанное на опыте. Он покинул дом однажды и с тех пор не появлялся там, начав жизнь с нуля в столице, но ему и некого было терять. Единственного дорого человека Генри взял с собой, так и не сумев оставить без работы, как распустил всю прислугу.
–Я провел все детство и юность в таком же доме. Ну, чуточку больше, чем этот, конечно... – ухмыляется задумчиво, оглядывая двухэтажный особняк мистера Патиссона, и предается нахлынувшим воспоминаниям. Слишком неожиданно для самого себя вспоминает о детстве и начинает о нем говорить. Прежде такого не случалось, и Генри хочется винить во всем деревенский воздух, проветривший мозги, хотя реальная причина, конечно же, крылась в другом и шла рядом, опираясь о мужскую руку. Неужели скука по определенному человеку так влияет на желание откровенничать? –Целый этаж слуг, старина Пул, мама с папой, большой хаунд по кличке Хайд. В детстве я проглатывал звуки, – Генри сдержанно смеется и когда видит на лице Джоанны улыбку, накрывает своей рукой ее руку, державшую его за рукав пальто, и слегка растирает ее пальцы. –В деревне звезды ярче, чем в городе. Ты часто смотришь на небо? – спрашивает Джекилл вполголоса, заинтересованный жизнью Джоанны здесь. Он всегда считал, что провинциальная жизнь не для нее. Промышленный Лондон с его гулом и запахами, стуком каретных колес и ржание лошадей, темп жизни, в конце концов. Генри любил Лондон именно за это, а жизнь в поместье была скучна и однообразна, совсем не для их живых, неординарных с Джоан умов. –Родителей не вернулись из плавания однажды... Тела так и не нашли, и я посмотрел на небо, почувствовал себя так одиноко. Я тогда подумал, зачем мне такой большой дом? Что я буду делать? Заниматься им мне не хотелось, как прозябать всю жизнь в глуши. Поместья сгодятся для отдыха и подзарядки сил, но для жизни подходит только город... – подводит, наконец, вывод Генри, и разворачивается назад, начиная двигаться в обратную сторону. Уходить далеко не хотелось и выглядело бы странно, так что Джекилл соглашается пойти в дом весьма охотно. Он хотел бы сказать ей, что восхищен ее терпением и покорностью, что она выбрала жизнь в поместье прежней городской, но момент безвозвратно упущен, да и предыдущий монолог это как раз предполагал.
В доме необычайно тепло и уютно, но обстановка в доме писателя не могла быть иной. Произведения Малкольма пользовались популярностью, хотя Генри мог предположить, что помнить о нем после смерти будут немногие. Ничего прогрессивного, революционного, провокационного, только романы да поэмы, неплохо ставящиеся в театрах Лондона. У Патиссона был вкус, хотя что-то подсказывало, что вещей, выбранных им, было слишком мало – наверное, интерьер был обставлен еще его родителями.  В прихожей Джекилл помогает его жене снять жакет, сам же снимает пальто чуть позже, когда Джоанна по-хозяйски проходит вперед, давая указания служанкам. Генри ухмыляется, наблюдая через плечо за аккуратной удаляющейся фигуркой, и передает верхнюю одежду лакею. Доктор проходит внутрь поместья, останавливая внимание на некоторых деталях интерьера, в том числе, библиотеку в гостиной — художественная литература, словари... Переводы с французского работ Ампера, научные работы Фарадея и Ньютона. Ох, Джоанна!
Генри проходит к окну, заметив на нем появившиеся капли, и задумчиво смотрит на детвору, разбегающуюся по домам. Их веселье прервал начинающийся дождь, а небо начали застилать тучи. Какой же Хэллоуин без грозы? А гроза, определенно, будет. Не сегодня, так завтра. Не хотелось бы, чтобы Малкольма застала в пути подобная перемена в погоде. Джекилл слегка передергивает плечами и поправляет жилетку, надетую поверх белоснежной рубашки, и скрещивает руки на груди, ожидая возвращения Джоанны.
Она не заставляет долго себя ждать, но Генри замечает ее присутствие лишь когда ее ручка проходится по его лопаткам, выдергивая из мыслей и вгоняя в еще более туманные размышления. Прикосновение отдается волной мурашек и приятным томлением в животе, подавляемого, однако, привычным здравомыслием. Он поворачивается корпусом к девушке, улыбаясь счастливой улыбкой, и в этой хмурой атмосфере дождя и холода, тепло их тел поддерживается теплейшими, почти родными, чувствами друг к другу.
–Итак, да... Я остановился, кажется, на влияние наследственности на психические отклонения, – выдыхает Джекилл и позволяет себе положить руку на поясницу Джоанны, направляясь с ней к креслу. По привычке он падает в кресло, а девушка присаживается на подлокотник, облокачиваясь одной рукой о спинку кресла – их привычная поза, в которой приходилось сидеть во время разговоров, слишком удобная для разницы в их росте. –Твое замечание верно отчасти. Большая трудность в изучении генетики психических болезней связана с тем, что психика человека и ее нарушения чрезвычайно подвержены различным внешним влияниям, в том числе и психологическим, вроде обстановки и воспитания. Взять, например, шизофрению. Здесь определенно точно процент средней частоты заболевания зависит от наследственности. Родственники больных чаще других подвержены шизофрении. Если каждый ген в человеке отвечает за что-то, то представь, какой бардак происходит в головном мозге больного! Нарушения одной хромосомы репрессирует функцию гена, которая может проявиться спонтанно в следующем поколении. Это всего лишь предположение, но я верю, что когда будут изобретены новые приборы для исследования этой области, все подтвердится. – когда Генри говорит о науке – жестикулирует, повышает интонации и выглядит оживленным; совсем не таким, как в обычной жизни, не таким пресным и чопорным, а полным эмоций и огня, как отец говорит о своем детище. Генри чувствует себя живым, когда говорит о том, что составляет его суть. Генри с восторгом рассказывает о Джоанне.